Японцы действительно достигли экономического благоденствия, сумев преодолеть невзгоды, обрушившиеся на них после поражения в войне, однако в погоне за деньгами, заботясь лишь о личной выгоде, они деградировали духовно, а потому склонны, сами того не замечая, повиноваться воле наиболее влиятельных политиков, пребывая при этом в твердой уверенности, что живут в демократической стране. К примеру, они, не задумываясь, становятся восторженными почитателями премьер-министра, начинавшего свою карьеру во флоте, ибо их завораживают его речи, в которых он задушевно откровенничает с ними о проводимых в стране политических мероприятиях, умело прикрывая националистические притязания правительства красноречием, достойным руководителя секции риторики в старом лицее. И не случится ли так, что эти люди, которые называют себя демократами, пацифистами, решительными противниками войны, не успеют и оглянуться, как окажутся добровольными участниками националистической войны, точно так же, как это произошло когда-то с поколением Дзиро Мори? Это страшно. И не только это. Две великие державы — Америка и Советский Союз, имея большие запасы ядерного оружия, конкурируют между собой, тратя огромные суммы из государственного бюджета на разработку новых видов оружия и на армию, а все цивилизованные страны мира делятся на два лагеря в зависимости от того, на чьей они стороне. Наша страна является союзником Америки, и если вдруг между двумя великими державами начнется война, то, сколько бы мы ни кричали о том, что придерживаемся пацифистских позиций и выступаем против войн, ядерных ударов нам не избежать, и что тогда будет с Японией и японцами? Впрочем, все это общеизвестно…
Однако люди беспечны и, похоже, склонны без всяких на то оснований смотреть на мир через розовые очки: «Да что вы, да быть того не может!» Я стараюсь по мере сил подавлять тревогу, убеждая себя, что стар и дряхл, а потому покину этот мир раньше, чем произойдет что-нибудь подобное, и тем не менее в день своего отъезда в Каруидзаву я, как это ни глупо, записал в дневнике вот такое пятистишие:
Глядя, как дети
Резвятся в саду беспечно,
Печально вздыхаю
При мысли — в каком же мире
Им суждено жить?
Но, может быть, я просто слишком дряхл и малодушен? Не зря же у меня пропало всякое желание ездить в Каруидзаву, где начиная с 1930 года я проводил каждое лето, если только не был за границей. Я стал страшно тяжел на подъем. Когда я покидал горный санаторий в Швейцарии, где лечился от туберкулеза, мой лечащий врач разрешил мне вернуться в Японию только при соблюдении следующего условия: мне предписывалось в течение десяти лет проводить оба летних месяца вдали от моря, в горной местности, находящейся на высоте тысячи метров над уровнем моря. Выполняя это предписание, я выбрал Каруидзаву и год за годом добросовестно ездил туда, испытывая на себе целительное действие природных сил, благодаря чему мне в конце концов удалось избавиться от туберкулеза, болезни, которая считается неизлечимой. Да и позже, как только наступало лето, я, дождавшись, когда у членов моего семейства начнутся летние отпуска, вместе со всеми выезжал из Токио.
Но в этом году я объявил дочери, с которой вместе жил, что на дачу не поеду: во-первых, слишком хлопотно подыскивать человека, который присмотрел бы в наше отсутствие за домом, во-вторых, теперь у нас есть кондиционер, и я вполне могу провести лето в Токио. Но дочь, как только в консерватории, где она преподает, начались летние каникулы, нашла человека, согласившегося присматривать за домом, и, заявив, что сама хочет отдохнуть в горах, насильно усадила меня в машину и повезла на дачу….
— Все-таки насколько здесь чище воздух. Я и забыла, что зелень может быть такой яркой! — радостно воскликнула дочь, когда мы наконец добрались.
Она тут же хлопотливо забегала по комнатам, приводя в порядок дом, стоявший закрытым с прошлого лета, убирала, проветривала матрасы. Мне ничего не оставалось, как вытащить в рощу шезлонг и, устроившись в нем, начать принимать «лесные ванны».
В самом деле воздух был свежий и прозрачный, остро пахнущий листвой, он очищал грудь, пронизывал все тело, а клены, которые я посадил полвека тому назад и которые теперь были в самом расцвете сил и мощно взрывали корнями землю вокруг, на разные голоса подбадривали меня…
Я научился понимать язык деревьев несколько лет тому назад. Называя меня папашей или сэнсэем, клены говорили: «Как хорошо, что и в этом году нам удалось встретиться. Взгляните на наши корни. Видите, мы не желаем сдаваться. И вы должны брать с нас пример. Впитывайте же вместе с нами чистый горный воздух и молодейте телом и душой…»
Когда они впервые заговорили со мной, я перепугался, но одновременно растрогался до слез. Тогда-то я и обнаружил, что могу разговаривать со всеми выращенными мною деревьями, и подумал про себя, что радостей в моей жизни стало на одну больше. С тех пор, приезжая в наш горный домик, я сразу же заводил разговор с деревьями, снова и снова убеждаясь в том, что это не было всего лишь минутным наваждением. Не знаю почему, но когда я пытался заговаривать с другими деревьями, не с теми, которые посадил сам, я не получал никакого ответа. Может быть, все дело в том, что эти я заботливо растил и любил? Говорят, что любовь творит чудеса, может быть, и мои беседы с деревьями тоже чудо, рожденное любовью? Когда я так подумал, мне показалось, что какая-то пелена вдруг спала с моих глаз и ушей…
Вот и на этот раз я два или три дня провел в шезлонге, принимая «лесные ванны» и получая заряд бодрости от разговоров с деревьями, за это время моя плоть и мой дух преисполнились жизненной энергией, и я окреп. Без всякого труда я перечитал и исправил два последних тома «Человеческой судьбы», затем, с удовлетворением переведя дух, решил, что пора снова браться за перо, которое я отложил более трех лет тому назад. Из старых произведений у меня оставались еще восемь томов эссе, и я очень ругал себя за то, что не взял их с собой, опасаясь, что у меня не хватит сил на их переработку. К счастью, в глубине шкафчика завалялись старые рукописи, которые я привез сюда лет пять назад, да так и не прикоснулся к ним. Я извлек их и после четырехлетнего перерыва взялся за работу.
Однако, написав около десятка страниц, я вдруг остановился и не мог продолжать. Мысль о смерти С. болью пронзила душу. «Ах, почему я так и не поговорил с ним о Боге», — подумал я.
Когда какой-то пожилой джентльмен задал мне вопрос о Боге во время беседы с членами Общества друзей, я ничего не знал о нем, даже имя его было мне неизвестно, хотя мы довольно часто встречались на собраниях в музее. Весной того же года самые ретивые мои почитатели, живущие в Токио и его окрестностях, организовали Общество любителей литературы и стали раз в месяц по воскресеньям собираться в культурном центре района Накано и беседовать о моем творчестве. Обычно это происходило с часу до пяти дня. Культурный центр находится в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома, поэтому иногда и я заглядывал туда, возвращаясь в половине четвертого с прогулки.
Собиралось, как правило, человек тридцать-сорок, беседовали они на очень серьезные, интересные темы. Люди на эти встречи приходили самые разные: президенты крупных компаний, директора небольших частных предприятий, молодые служащие, преподаватели лицеев, владельцы магазинов, выпускники университетов, мечтавшие попробовать свои силы в критике, аспиранты-математики из Токийского университета, поэтессы, домохозяйки, студенты обоего пола и пр. Всякий раз я узнавал от них много поучительного и всякий раз в самом конце отвечал на вопросы собравшихся и делился с ними своими впечатлениями. Со временем я подружился с членами общества и не только знал всех по имени, но хорошо представлял себе характер и сферу деятельности каждого, так что стал и сам получать удовольствие от этих встреч. И вот однажды на одно из собраний пришел тот самый пожилой джентльмен, который когда-то задал мне вопрос о Боге.
