По утрам воздух вокруг школьных ворот словно уплотнялся. Мальчики в белом и девочки в синих фартучках уходили от родителей с несчастными лицами. Вечерами они весело неслись к воротам – так в этой стране выжившие в землетрясении бежали бы к корреспонденту Би-би-си.
Айян посмотрел на сына. Ади был в белых рубашке и шортах. И в ладных черных ботинках. Его сумку, крупноватую для десятилетнего мальчика, держал отец. Вид спокойного задумчивого мальчика утешал. И тайная игра, которую они затеяли, мать всех игр, вновь наполнила Айяна предвкушением. Иногда он больше ничего у жизни и не просил – лишь восторга предвкушения.
Одинокий охранник, облаченный в хаки и фуражку, которые его обязывали носить, смотрел в спины уходящим юным матерям так, будто его жена была нравственно выше. Он дружелюбно кивнул Айяну, почти подпихивая его взглянуть на одну очень пухлую молодую мамашу. Айян не снизошел. И никогда не снисходил, потому что хотел дать охраннику понять, что они не ровня, что охраннику следует уважать его в той же мере, в какой он торопливо салютовал отцам, подкатывавшим на автомобилях. Но охранник понимал, что утруждаться тут не стоит.
Директрисой в школе служила несгибаемая салезианская матрона. Покрывало покоилось на середине ее черепа. У нее были толстое изменчивое лицо и суровый взгляд. Она была квадратна и мускулиста, а на голенях, видневшихся из-под рясы, росли жесткие волосы. Звали ее Сестра Честити.
Иисус Христос в терновом венце угрюмо озирал комнату, приложив руку к видимому сердцу, полыхающему огнем. Директриса выказывала экологическую сознательность (нехарактерную для католического матриарха). Стол ее был захламлен сделанными из бумаги мелочами и прочими предметами из переработанных материалов. «В кабинете этой женщины все когда-то было чем-то другим», – сказал Айян Одже после первой встречи с Сестрой Честити.
– Вот мы и встретились снова, – безрадостно произнесла Сестра Честити, указывая Айяну на стул. Она обычно разговаривала с ним на хинди с легким малаяльским акцентом. – Отчего же мать ребенка не является, когда неприятности? – спросила она.
– Она вас боится, и ей ужасно стыдно за него.
– Где Ади? Уже на уроке?
– Да.
Воцарилась неуютная тишина, потому что этого хотелось Сестре Честити. Затем она произнесла:
– Господин Мани, не знаю, радоваться мне за вашего сына или печалиться. Его просят выполнить сложение, а он рассуждает о вещах, которые мальчики намного его старше даже не понимают. Он хочет знать про скорость света, гравитационное ускорение и тому подобное. Очевидно, он своего рода гений, и мы должны его поддерживать. Он очень особый. Но его поведение в школе и что он ляпает перед всем классом, его сомнения в авторитете учителей, понимаете, – такое мы терпеть не можем.
– Я прослежу, чтобы он вел себя как следует. Его трудно контролировать, но я сделаю все, чтобы призвать его к дисциплине.
– Дисциплина. Именно. К этому и сводится образование.
Когда показалось, что встреча окончена, она придвинула к Айяну две книги. Обе – о жизни Христа.
– Это мое малое усилие, как обычно, чтобы привести вас ближе к Господу, – с улыбкой сказала она. Ее глаза потеплели.
– Я люблю Христа, – тихо вымолвил Айян.
– Почему же вы его не примете?
– Я его принимаю.
– Примете формально, в смысле. Никакого принуждения, разумеется. Мы никогда не принуждаем. Вы же понимаете, что перевод на бесплатное обучение и другие мелочи, которые мы можем вам предложить, – исключительно в порядке уступки финансово неблагополучным христианам – станут для вас величайшим подспорьем.
– Я думаю над этим. Пытаюсь уговорить семью. Столько предубеждений против обращения, знаете ли.
– Знаю, знаю. Человеческий ум так невежествен, – сказала Сестра Честити. Она вперила в него глубокий суровый взгляд. Она обожала паузы. Одним лишь молчанием она обычно предлагала ему оставить ее или же сидеть и не двигаться. Теперешнее было затишьем перед проповедью. Он задумался, действительно ли она девственница.
– Господин Мани, – сказала она, – в некотором смысле вы – добрый христианин.
– Правда?
– Правда, господин Мани. Как великодушно вы простили тех, кто издевался над вашими праотцами. Я о браминах и о том, что они творили. Что они и поныне творят. Между собой они по-прежнему зовут вас неприкасаемыми, вы же знаете, да? На публике они называют вас далитами,[5]но между собой – вот этим ужасным словом.
– Я знаю, – сказал Айян, пытаясь изобразить гнев и волнение, потому что именно этого она и хотела.
– Индуизм – он такой, господин Мани. В нем есть высшие касты и есть далиты. Брамины и неприкасаемые. И это никогда не изменится. Люди лишь делают вид, что все поменялось.
– Правду говорите, Сестра. Брамины сломали мне жизнь еще до моего рождения. Моего деда не допустили в школу у него в деревне. А когда он разок попробовал туда проникнуть, его избили. Если бы он смог учиться в школе, моя жизнь сложилась бы лучше.
– Совершенно верно, – отозвалась она. – Скажите, господин Мани, в знаменитом Институте, где вы трудитесь, все ученые – брамины?
– Да.
– А вся обслуга – далиты?
– Да.
– Но не потому, что брамины умнее далитов, – сказала она.
– Нет, – ответил Айян, теперь разрешая себе несколько погрузиться в пучину ярости, хотя именно этого и желала Сестра Честити. – Восход браминов длился три тысячи лет, Сестра. Три тысячи лет. И под занавес этих проклятых веков новые брамины прибыли в свои вегетарианские миры, понаписали книг, заговорили по-английски, выстроили мосты, поведали о социализме и соорудили себе новую недосягаемую жизнь. А я явился в мир очередным безнадежным далитом – в однокомнатное жилье, сыном дворника. И они хотят, чтобы я вылез из своей норы, разинул рот на их достижения и взирал на них с благоговением. Гении тоже мне.
– Гении тоже мне, – прошептала она гневно.
– Они убийцы, – сказал Айян и заметил, что она улыбается в точности как он. Незримо.
– Вот поэтому-то вы и добрый христианин, господин Мани. Вы простили их, браминов, и их великую выдумку – индуизм.
– Я не прощал их, – возразил Айян. – И вы это прекрасно понимаете. Я давно отказался от индуизма. Я буддист.
– Господин Мани, – вымолвила она с усталым видом, придвигая по столу две подарочные книги еще ближе к нему, – что индуизм, что буддизм – все едино.
* * *
Айян Мани прошел в невысокие изящные ворота Института и собрал волю в кулак: предстоит пережить еще один день в этом приюте для великих умов. Он помахал унылым охранникам в стеклянной будке, те улыбнулись в ответ.
