— И в армейские — тоже. В педучилище нас этому обучали.
— Но не для того же, чтобы «соколов Геринга» с того света доставать! Тем более что этого ты уже не спасешь.
— Вы же не врач, откуда вам знать?
— К счастью — нет. Врач продлил бы его мучения, я же от них избавлю, потому как — солдат, — лейтенант повертел в руке пистолет сбитого летчика, приказал девушке отвернуться и, не дожидаясь, пока та в самом деле отведет взгляд от обреченного, выстрелил ему в грудь.
— Ну, зачем же вы так?! — одновременно и возмутилась, и ужаснулась Степная Воительница.
— Ты бы лучше спросила немца, зачем он к твоему дому прилетел — с бомбами да пулеметами.
— Но ведь теперь он…
— Цыц, козявка! — осадил ее моряк и, сунув добытое оружие за брючный ремень, спокойно объяснил: — Во все времена и во всех армиях мира это называлось «выстрелом милосердия».
— Вот это убийство вы называете милосердием?!
— Чтобы не мучился, если уж нельзя спасти… Неужели не понятно? — растолковывал морской пехотинец. — И хватит пялиться на меня! На войне «игры в войну» не проходят, у-чи-тель-ни-ца.
— Причем тут «игры», «учительница»?! — сдержанно возмутилась Евдокимка. — Сама понимаю, что мы тут на войне, а не в театре.
— Во как! Оказывается, мы уже все понимаем!.. Ни черта ты пока что не смыслишь; мы, солдаты, и сами вон опомниться не успели, — склонив голову, он выдержал тягостную паузу, а затем совершенно иным, спокойным, доброжелательным тоном поинтересовался: — Иногда милосерднее помочь человеку умереть, нежели обрекать его на муки. В мирное время такое тоже случается… — заметив, что девушка в ужасе пятится от него, морпех процедил: — Привыкай, Степная Воительница, привыкай, коль уж пытаешься ввязаться в эту драку!
— Да ни во что я не ввязываюсь! — обиженно отрубила Евдокимка.
— А не ввязываешься, так сиди дома, желательно в подвале. Целее будешь.
— Не смейте говорить мне «цыц, козявка»!
— Слово «цыц» оказалось лишним, согласен… Карты, документы, оружие — собрать! — приказал офицер бойцам, добираясь до бумаг только что застреленного им немецкого майора. — Самолет не сжигать, вдруг им кто-либо из штабных заинтересуется.
* * *
— Это правда, что ты арестовывал людей, как говорят об этом в поселке? — спросила она, прощаясь с дядей Гайдуком неподалеку от машины, которую за ним прислали из Первомайска.
Услышав этот вопрос, отец запрокинул голову и укоризненно покачал ею: мол, «кто тебя за язык тянет, дурёха?!». Он, наверное, был удивлен, услышав, как брат его спокойно, все с той же иронично-пренебрежительной улыбочкой на лице, произнес:
— Конечно же арестовывал.
— И даже своих родственников, отсюда, со Степногорска?
— Родственники тоже попадались. Тут уж, кого прикажут… Ибо по службе моей — и долг мой.
— И расстреливал их?
— Да замолчи же ты, черт бы тебя побрал! — сорвался было отец, понимая, что майор госбезопасности может воспринять дотошность племянницы, как продолжение всех тех разговоров, которые вели между собой родители. — Разве мы когда-нибудь втягивали тебя в подобные разговоры?!
— Зря нервничаешь, брат-ветеринар… Нет, Евдокимка, лично мне расстреливать по приговору суда не приходилось. Не по моей службе долг, — произнес он фразу, с тех пор так и запомнившуюся Степной Воительнице. — А вот при задержании врагов народа стрелять действительно приходилось. Тут уж как водится в таких случаях…
— И многих постреляли?
— Да как сказать? Одним врагам народа страх мешает браться за оружие, другие же берутся за оружие исключительно из страха, но они тоже не вояки. И потом, ты же знаешь правило чекистов: «Если враг не сдается, его уничтожают».
— Да зачем же ты говоришь все это ей, девчушке?!
— Не столько ей, сколько тебе, брат-ветеринар. И потом, не одна она спрашивает обо всем этом. Многие знать хотят, что тут у нас происходило… Хотя, если по правде, как на исповеди, я не столько для вас это говорю, сколько самому себе объяснить пытаюсь… Вот так-то, брат-ветеринар.
— Объясняй, объясняй; во всяком случае, пытайся, брат-чекист, — отважился отец.
Только тогда Евдокимка поняла, что в отличие от отца его «брат-чекист» свое «брат-ветеринар» дядя Гайдук произносил без какой-либо видимой иронии. Может быть, даже с легкой завистью к непорочной крестьянской профессии, при которой никому ничего особо объяснять не приходится.
5
Выслушав доводы офицера абвера и барона-диверсанта, командарм вопросительно взглянул на доселе молчавшего начальника штаба 257-й пехотной дивизии полковника Ветлинга.
— Насколько я понимаю, господин оберштурмфюрер примет командование отрядом парашютистов, — мгновенно отреагировал тот.
— Естественно, — подтвердил командующий армией.
— В таком случае сообщаю: как и предполагалось, к его шестидесяти бойцам мы добавим одну из рот отдельного парашютного батальона, численностью в сто двадцать солдат. Кроме того, две роты пехотинцев-егерей примут участие в ночном прорыве танкового десанта.
— Так, значит, последует еще и танковый десант?! — оживилось лицо двадцатисемилетнего барона фон Штубера. — Признаюсь, участвовать в операциях, одновременным и с воздушным, и с танковым десантированием, мне еще не приходилось.
— Значит, представится случай пройти и такой курс подготовки. Причем сразу же — в тылу противника, — молвил начальник армейского отдела абвера.
Тем временем Ветлинг пригласил в кабинет майора Кегля — командира танкового отряда и командира егерей капитана Юргенса, происходившего из прибалтийских немцев. Представив их генералу и командиру диверсантов, он самодовольно отрапортовал:
— Вот теперь все в сборе. Считаю, что этих парней можно забрасывать и в более глубокие тылы русских, вплоть до Урала и Дальнего Востока.
Услышав об этом, майор-танкист, безрассудно пробормотал: «О, майн гот! Только не это!»
— Успокойтесь, господин майор, — едва заметно улыбнулся Штубер. — До десанта за Урал дело вряд ли дойдет, а вот что касается подмосковных лесов…
— Только не это! — повторил птенец танкового гения Манштейна[6].
— Напрасно вы столь богобоязненно отрекаетесь от славы, которая буквально сваливается на ваши погоны и орденскую колодку, — саркастически улыбнулся барон.
