Но у ветра были на его счет совсем другие планы…
— Я думаю, мы пробудем в Италии год, а потом кто знает… — закончила Эмма.
Она сидела на парте, закинув одна на другую свои длинные ноги без всякого стыда и коварства. Вокруг нее толпились с десяток одноклассников, отказавшихся от пиццы ради того, чтобы всю перемену слушать историю путешествий семейства Килдэр. Но когда история подошла к концу, они не знали, что сказать. Ни у кого из них не было в жизни столько приключений, и они чувствовали себя неловко. Любой комментарий звучал бы банально, поэтому все предпочитали молчать. Лед растопила Лючия самым банальным из всех банальных комментариев:
— А-бал-деть… Ты так много путешествовала!
— Что делать? Мой отец должен постоянно менять города… и мы вместе с ним.
— А кто твой отец?
— Архитектор.
Лючия понятия не имела, в чем состоит работа архитектора. Она наморщила лоб — так, что ее темные брови приняли форму двух вопросительных знаков. Эмма их заметила и пояснила:
— Он рисует дома, стадионы, библиотеки, школы… всякое такое. А потом едет в город, в котором их строят, чтобы следить за ходом работ.
— А-бал-деть, — прокомментировала Лючия. — А я дальше Остии никуда не ездила.
— Я никогда там не была! Там хорошо?
— Там прекрасно! Море! Пляж! — заверещала Лючия, как будто только что назвала самые восхитительные плоды Творения.
Грета возвела глаза к небу. Остия была одним из самых ужасных мест из всех, что она когда-либо видела. Море было отвратительное, пляж был отвратительный, но отвратительнее всего была вся эта история с путешествиями Эммы. Теперь она рассказывала о Нью-Йорке, где семейство Килдэр прожило два года и где Эмма повстречала темнокожего юношу, в которого влюбилась без памяти.
— Но мне пришлось его оставить, потому что отцу надо было переезжать в Париж, — сказала она без грусти. — Я не верю в отношения на расстоянии. Они всегда заканчиваются одинаково: отправляешь кучу мейлов, вечно пялишься на свое отражение в мониторе и вместо того, чтобы развлекаться и знакомиться с новыми людьми, страдаешь и плачешь, закрывшись в комнате с ноутбуком на коленях. И ради чего? Нет, лучше покончить со всем сразу.
Лючия ловила каждое ее слово. У Эммы уже был мальчик, и она даже бросила его. В ее голове возникла драматичная сцена в аэропорту, разрывающее душу прощание, наверное, букет цветов и потом Париж.
— А какой он, Париж? — спросила маленькая мечтательница.
На этот вопрос Эмма ответила не сразу.
— Париж нельзя описать. Париж надо видеть.
— А-бал-деть… — в очередной раз протянула Лючия.
Грета считала. Это было двадцатое. Лючия двадцать раз сказала «абалдеть» с тех пор, как ее новая одноклассница начала повесть о своих чудесных приключениях, и Грету это стало раздражать всерьез. Она поняла, что двадцать первого раза ей не вынести. Не понимала она другого: почему она до сих пор не встала из-за парты и не отправилась в обычную одинокую прогулку по коридору? Что она делала в этой толпе, собравшейся вокруг ее новой, приставучей соседки по парте? Прежде чем она успела ответить, прозвенел звонок с перемены и все вернулись на свои места.
Вторая часть дня протекла медленно и скучно. Эмма больше не писала ей записочек и не нашептывала в ухо свои невероятные истории. Грета решила, что избавилась от нее, по крайней мере, до следующего дня, но, выходя из школы, поняла, что ошиблась.
— Эй, девочки! — позвала Килдэр, спускаясь по лестнице.
Лючия тут же обернулась, Грета сделала вид, что не слышит. Но ей это не помогло. Эмма взяла ее под руку и вытащила из толпы ребят, выходивших из школы.
— Я тут подумала: может, встретимся сегодня все втроем после обеда и пойдем шопинговать?
Вот почему Эмма молчала все это время: ее мысли были заняты составлением нового плана социализации с новыми подружками в новом городе, куда ее семью забросило на год, а потом кто знает.
— Я ненавижу шопинг, — отрезала Грета.
— Я обожаю шопинг! — одновременно с ней прощебетала Лючия.
— Я тебе не верю, — пожала плечами Эмма. — На всей Земле нет такой девочки, которая бы ненавидела шопинг.
— Одна есть, — заявила Грета почти с гордостью.
Эмму это задело. Грета рубила слова короткими слогами, резко и четко чеканила свои мысли, нисколько не стараясь быть вежливой, и рядом с ней все казалось более настоящим. И таким далеким от гостиной в доме Килдэр, где каждый жест был определен изысканными манерами, усвоенными за долгие годы путешествий и шопинга в самых цивилизованных городах мира.
— Хорошо, что же тогда тебе нравится делать? — спросила она у Греты с искренним любопытством.
— Вместо того чтобы стоять полдня в очереди, чтобы купить новую футболку? Да кучу всего.
— Например?
— А тебе-то что?
— И потом, прости, кто тебе сказал, что я собираюсь купить футболку?
— А мне-то что?
— Ей очень нравится ездить на велосипеде! — успела вмешаться Лючия, прежде чем собеседницы набросились друг на друга как две разъяренные кошки. — Правда, Грета?
— Правда, — согласилась Грета, повернулась спиной к обеим и направилась к Мерлину. Сняла цепь, повесила ее себе на грудь, натянула браслет на икру и закрутила педалями, успокаиваясь и оставляя позади Эмму с ее болтовней.
— Слушай, ну зачем она тебе? — спросила Лючия. — Я знаю ее два года, и она всегда была такой.
— Какой «такой»?
— Вредной.
Эмма весело улыбнулась:
— Она не вредная. Она притворяется.
Брови Лючии снова превратились в два вопросительных знака, но на этот раз она не получила ответа.
— Ну что, встретимся в три в центре, идет? — предложила Эмма.
— Идет. Можем встретиться на Кампо де Фиори. Там работают мои родители.
— Отлично! — одобрила Эмма, помахала рукой и направилась к дому.
Лючия заложила большие пальцы за лямки рюкзака и двинулась в противоположном направлении, всерьез размышляя о том, с чего бы это человеку понадобилось притворяться вредным. Она уже дошла до прилавка, за которым торговали родители, но так и не нашла убедительных объяснений.
Супруги Де Мартино владели прилавком овощей и фруктов в самом центре рынка на Кампо де Фиори. Они всю жизнь работали бок о бок и гордились двумя вещами: своими помидорами и своими детьми. И тех и других они считали плодом своей любви и преданности, единственное отличие состояло в том, что помидоры всегда зрели слишком медленно, а дети росли слишком быстро. Два старших брата Лючии были уже совсем взрослыми, один пошел в дорожную полицию, другой только что поступил в университет. Но теперь и их малышка на глазах превращалась в молодую девушку. Отец упорно не хотел этого замечать и продолжал называть ее уменьшительно-ласкательными именами, навеянными сезонными овощами и фруктами. Осенью он называл ее «тыквочкой» или «фасолинкой», зимой она становилась «морковиной» или «капусточкой», весной на главу семейства Де Мартино снисходило вдохновение и он творил шедевры вроде «огуречичек», «клубничника», «артишочек», готовясь к летнему триумфу, когда Лючия называлась только одним гордым именем: «помидорка».
