Тот, кто принимает решение поселиться на Святой Горе, должен перестать не только думать, но и вспоминать. Надо забыть своих родителей, свою семью. Кровные узы тут отменены. Иосиф с отвращением говорит о материнской крови, которую называет «нечистотой». Избавившись от собственных мнений, соискатель обязан слепо повиноваться своему наставнику, старцу, который обычно и впрямь старик. Чтобы быть принятым на Афоне, нет нужды сдавать экзамен: достаточно уметь подчиняться. Иосиф именует послушников «слугами» или даже «рабами». Старцы с ними не слишком-то церемонятся: оскорбляют, унижают. Так они учат их избавляться от эгоизма, заставляют осознать, что они — ничто. «Мы всего лишь прах и грязь», — пишет Иосиф на стр. 76. На стр. 409 он удивляется, как Богу было не противно месить эту мерзкую грязь, из которой Он нас вылепил. Разумеется, мы должны быть Ему безмерно благодарны.
Неожиданно для себя я обнаружил в посланиях Иосифа заповедь «Познай самого себя», авторство которой приписывают Фалесу. Но в отличие от философии, которая считает, что познать самого себя под силу отнюдь не всякому, для доброго монаха нет ничего проще, поскольку «мы — ничто». Бог дал нам все, Он же все у нас и заберет. Такой вот безжалостный к должникам заимодавец. Его не трогают слезы, которые монахи льют в три ручья. Их подушки вечно мокры. Один из них так плачет при молитве, что земля под его ногами превращается в грязь. Иосиф полагает, что Бог вполне мог бы уничтожить «непокорного дьявола», который «терзает все человечество», правда, избегает задумываться, почему же Он этого не сделал. Старец полагает, что религиозное чувство рождается из страха Божия. Нарисованный им Господь так же неумолим, как ужасный Бог Ветхого Завета.
К счастью, есть милосердная и снисходительная Пресвятая Дева, чье имя Иосиф не может помянуть без умиления. Ее икона притягивает его, как магнит. Он не устает лобызать ее. Порой Богоматерь является ему во сне и целует его в ответ, а Божественное Дитя ласкает ему лицо «своей маленькой пухлой ручкой». Он не только не боится смерти, которая избавит его от тягот монашеской жизни — «все мое тело сплошная рана», — но даже спешит умереть, чтобы встретить, наконец, Деву Марию. Она ждет его, вся в белом, как новобрачная, источая дивное благоухание, лучезарная, как тысяча солнц, окруженная золотыми цветами и птицами в радужном оперении. Ни на одной византийской иконе Пресвятая Дева не изображена в белых одеждах.
Иосиф умер в 1959 году. Его письма были опубликованы двадцать лет спустя монастырем Филофей. Этот смиренный человек, который подписывался «ничтожный Иосиф», не лишен, однако, претензий, свойственных руководителю. Его наставления обращены, в основном, к монахам и монахиням, но также и к некоторым мирянам. Окончив всего два класса начальной школы, он пользуется особым языком, который, видимо, перенял на Афоне — из прочитанных там книг и общаясь с тамошними обитателями. Разговорный язык своего детства, то есть современный греческий, он забыл. Пытаясь придать своим речам некоторый вес, использует удивительные обороты: пишет «получить волнение» вместо «испытать волнение», «дать беспокойство» вместо «причинить беспокойство». Потеря крови становится у него «излитием крови». Особую слабость он проявляет к старинному глаголу adolescho, непринужденно придавая ему смысл «быть занятым чем-то», тогда как на самом деле он означает «разглагольствовать», «утомлять болтовней».
Итак, я взялся за работу. Правда, с досократиками мне дышится легче, чем с монахами. Пока я копался в книге Иосифа, мне не раз хотелось открыть окно. Но Навсикая, возможно, воспримет ее иначе, может, ее поразит простодушие автора. Однако не думаю, что она одобрит его привычку лупить себя по ляжкам. И поверит ли она его утверждению, что рука Марии Магдалины, хранящаяся в монастыре Симонопетра, остается теплой «как живая»?
Чтение стихов Симеона далось мне гораздо легче. Они такие короткие — каждое всего в две-три строфы — что обезоруживают любую критику. Похожи на птиц, которые упархивают, едва к ним приблизишься. Парадоксально, но язык этого перуанца гораздо живее, чем жаргон греческого монаха. Как он добрался до Афона? Сел на корабль в Лиме, пересек Тихий и Индийский океаны, а потом через Суэцкий канал в Средиземное море? Симеон говорит, в основном, о природе. Предполагаю, что он смотрит на нее как на Божье творение: «Неуловимая / роза / красы незримой». На обложке его книги изображен лимон какого-то необычайно яркого желтого оттенка. Он любуется цветами, упивается запахами тмина, розмарина, базилика и, как святой Франциск, внимательно прислушивается к пению птиц. Птицы — щеглы, воробьи, дрозды, малиновки, ласточки, трясогузки — его самые дорогие друзья. Он живет в маленьком раю, хотя ему там довольно одиноко. Быть может, он потому и немногословен, что ему просто не с кем говорить. У меня чувство, что Иосифу его стихи совсем не понравились бы. «Как не испытывать желанья?» — недоумевает Симеон весной. Его сборник был опубликован не на Афоне, а независимым афинским издателем[2]. «Любовь светоносна», — отмечает он в другом месте. Но нигде не упоминает Пресвятую Деву. Быть может, вопрошая «Когда же ты придешь?», он думает вовсе не о Ней. Жизнь, которую он избрал, повергает его порой в растерянность: «Один в своей келье / скорблю и печалюсь, / чего я ищу?».
Тем не менее у этих двух монахов, есть кое-что общее: оба крайне сентиментальны. Симеон тоже много плачет, плачет в своей келье, плачет ночью под звездами: «И человек, и небо / вместе плачут». Как и Иосиф, он часто повторяет слово «боль». Быть может, это слово больше всего подходит Афону, открывает все двери.
Одно из его стихотворений напомнило мне Навсикаю: «Вечером на дворе / краски меркнут». Несколько дней назад моя хозяйка призналась, что ей не хватает красок.
— Хотелось бы вновь увидеть цвета, — сказала она. — Красный, зеленый, голубой, прекрасную лазурь нашего неба.
Немного погодя она добавила: фиолетовый. Интересно, скучал бы я сам по фиолетовому, если бы ослеп?
— А желтый? — спросил я. — Желтый вам не хотелось бы вновь увидеть?
— Ну, разумеется. И желтый тоже.
Я еще не говорил ей о том, что прочитал. Предчувствую, что область, которую я взялся изучить, гораздо обширнее, чем я предполагал. Просматривая мемориальный том, опубликованный к тысячелетию Святой Горы, я был поражен одной цифрой: оказывается, постройки некоторых монастырей охватывают площадь около тридцати тысяч квадратных метров. Помимо двадцати больших монастырей полуостров насчитывает десятки обителей среднего размера — скитов, — где небольшим группами живут аскеты, а еще есть множество отдельных жилищ для отшельников.
Мать пришла в восторг, когда я ей сказал по телефону о своем исследовании. Она все еще питает надежду, что когда-нибудь я вернусь на праведный путь. Явно думает, что монахи способны меня на него наставить.
— Они серьезнее, чем попы, — уверила она. — Многие из них были канонизированы. А некоторые даже чудеса творили.
