В сведущих кругах ссылались на почти мистическую связь Кемаля с солдатами. На их необычное бесстрашие. Его выносливость была еще более заметна на фоне проблем со здоровьем, связанных с почками. Светлые волосы, зачесанные назад, открывали угловатое с правильными чертами лицо, высокие скулы, прямой нос, волевую челюсть. Но истинный трепет и уважение внушал кошачий взгляд его ледяных голубых глаз. Командующий предложил Селиму сигару, метрдотель принес им маслины и раки[12]. Кемаль не отказывался от удовольствий жизни.
— Так, вы правы, мой генерал. Немцы не выиграли войну.
— Я говорил это еще с 1914 года, — ответил Мустафа с горькой миной, словно речь шла о поражении Османской империи. — Мы подписали перемирие только потому, что войско не могло продолжать войну. Мы рискуем все потерять. Но сердце турецкой родины в наших руках. И это самое главное.
— И мы вам этим обязаны, ваше превосходительство, — любезно сказал Селим. — Вы превосходно сдерживали фронт на возвышенностях позади Алеппо против арабов и англичан.
— Я не уступил ни единой пяди! Речь шла не о защите безвозвратно потерянных арабских земель, а об отстаивании естественных границ нашей нации.
У Кемаля был звучный голос оратора. Его властная манера произносить по-французски слово «нация» не осталась для Селима незамеченной. Подобные вещи и были яблоком раздора между такими личностями, как этот сын бывшего таможенного служащего, и частью приближенных султана. Понятие «нация» было новым и абстрактным. В турецком языке не существовало даже слова, чтобы обозначить его. Поэтому люди, как Мустафа, были склонны придавать смысл тому, что его вовсе не имело.
— Нам остается лишь ужиться с англичанами в ожидании мирного договора, — продолжил Селим наигранно бодрым тоном. — К счастью, это честный народ. Они доказывали нам это на протяжении веков в трудных ситуациях.
— Неужели? — с иронией спросил Кемаль. — Тем не менее у них страшная мания похищать наши военные корабли. И адмирал Кальторп уже не сдержал свое слово, потому что они теперь здесь, в наших стенах. Не обманывайте себя, мой дорогой, у Англии свои цели, которые совсем не соответствуют нашим. Ей нужно оставить за собой путь в Индию, подкрепить свое господство на нефтяном рынке и взять под патронат халифат. Это единственный способ контролировать Египет и мусульманское население своих колоний.
Он залпом осушил бокал.
— Это перемирие, составленное кое-как за пару часов, открывает двери всякого рода завоеваниям. Конечно, можно оставить иностранцам несколько незначительных территорий, но вопреки мнению Его Величества и некомпетентных советников попустительство не предвещает ничего хорошего.
Селиму не нравилась жесткая складка его губ, его дерзкая манера говорить о Его Величестве. Секретарь был в курсе этой дискуссии. В июле паша предложил себя на должность начальника генерального штаба, а затем и военного министра. Возможно, не доверяя этому упрямцу, Мехмед VI вежливо отказал. Генералу не удавалось скрыть, насколько он уязвлен.
— Создается впечатление, что падишах намекает на то, что готов броситься в руки союзников, — продолжил Мустафа Кемаль. — Но это ошибка. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы он прислушался к голосу разума.
— На что же вы надеетесь? — вспылил Селим. — Его Величество осознает опасность, которая угрожает Империи. Он желает добра своим подданным, всем своим подданным, даже из самых отдаленных территорий. Что, кажется, не свойственно вам, — бросил он.
С ироничным видом Мустафа Кемаль пронзил его жестким взглядом.
— Но Империя уже мертва, дорогой мой. Мертва и погребена. Или это ускользнуло от вас?
По спине Селима пробежала дрожь. Его характер всегда удерживал его в равновесии. В жизни он опирался на две внушающие доверие основы: веру в единого Бога и веру в человека, «всегда побеждающего» султана-халифа. Мысль о том, что его могут лишить одной из них, казалась ему ничтожной.
Мустафа откинулся на спинку кресла и скрестил ноги. Для встреч с парламентерами он был одет в цивильную одежду, в европейский костюм с жестким воротником и ловко повязанным галстуком, в то время как Селим был в сюртуке, застегнутом до горла, прямых штанах и феске, украшенной золотой кисточкой. Молодой секретарь вдруг почувствовал себя так же смешно, как и неловко.
— Стоит вернуться к нашим корням, — настаивал военный. — Я люблю свою страну, Селим-бей, не сомневайтесь в этом ни на секунду. Я люблю ее народ и ее землю. Если мы хотим, чтобы Турция жила, она должна сконцентрироваться в своих естественных границах и на своей сущности. Это вопрос выживания, — горячо отрубил он. — А я, я не позволю ей умереть.
«Раньше его бы сослали на другой конец Империи или отрубили голову», — подумал Селим, чувствуя неловкость. Куда могут привести непомерные амбиции? Секретарь, привыкший к раболепию придворных, цветистому слогу, за которым скрываются мысли говорящего, к искусству лжи, был застигнут врасплох откровенностью. Мустафа Кемаль обладал невероятной решительностью. Это был непримиримый человек. Селим понимал недоверие падишаха и тайный страх перед тем, что непокорный нрав военного не удастся смирить. И эта непокорность проявлялась не в первый раз. Разве не армия всегда в первых рядах революций? Разве не она двигает прогресс? Офицеры читают Вольтера в оригинале и вдохновляются деятелями эпохи Просвещения! Что помешает генералу устроить новый переворот в умах?
Мустафа Кемаль положил сигару, давая понять, что беседа окончена. Он взглянул на Селима с холодной улыбкой, а затем, протянув руку для рукопожатия, произнес:
— Это перемирие для меня не конец. Это начало.
Селим спросил себя, обещание это или угроза.
Глава 3
Влага, испаряясь, высвобождала густые ароматы земли и садовых растений. На краю колодца ленился на солнышке кот. Лейла подошла к входным воротам гаремлика[13], и к ней тут же поспешили ожидавшие возвращения хозяйки молодые служанки. Следом подошла Фериде, поправляя на голове вуаль. По ее выражению лица Лейла догадалась, что сын еще не вернулся.
— Лейла-ханым, вас ожидают, — прошептала Фериде, снимая с хозяйки чаршаф.
Это было совсем не удивительно. Немыслимо было представить, что от свекрови могло ускользнуть хоть что-то в доме, хоть малейший чих. В небольшой прихожей для гостей, пока служанка сметала щеткой пыль с одежды Лейлы, женщина заметила несколько разноцветных шелковых свертков, в которые обычно складывали одежду приглашенных дам. Турецкий дом никогда не скупился на угощение подруг или родственниц, которые порой являлись без предупреждения и на неопределенный срок.
«Я наверняка выгляжу, как сумасшедшая», — подумала Лейла, приглаживая непокорную прядь волос. Хотелось кричать от волнения и беспомощности, но женщина взяла себя в руки. Она попросила Фериде привести дочь. Из гостиной доносилась оживленная болтовня. Туда Лейла и направилась скрепя сердце и холодея от неприятных предчувствий.
