Натан нахмурился:
– Надо будет все как следует обсудить…
Вскоре прибыли остальные гости. За столом я оказалась рядом с заместителем министра здравоохранения, которого звали Нил Скиннер. У него были бледная кожа, рыжие волосы и губы, которые на морозе сразу покрываются трещинами: не подарок для человека, которому зимой приходится выступать по телевидению. Мне стало его жалко: амбиции моего соседа были столь прозрачны, а должность ему досталась тяжелая, годящаяся лишь для политических самоубийц. Мы поговорили о его карьере, а потом замминистра спросил:
– Чем вы занимаетесь?
– Я – редактор книжной рубрики в воскресном «Дайджесте». («О, книги, – обычно говорили люди, с которыми я встречалась на светских вечерах; как же вам повезло. Вы знакомы с Салманом Рушди?»)
– И очень хороший редактор, – встрял Монти. Он разговаривал с Кэролин, но одновременно подслушивал нашу беседу. Как-то раз он признался мне, что именно так находит материал для книг. – Лучшая рубрика в городе.
– О боже, – нахмурился Нил Скиннер, – наверняка вы считаете меня полным тупицей.
Я невольно улыбнулась. Интересно, у кого комплекс неполноценности сильнее: у политиков или у журналистов? Краем глаза я наблюдала за Натаном: он пустил в ход все свое обаяние, беседуя со вторым, более солидным политиком, который, по слухам, имел шанс попасть в кабинет при следующей перестановке, – как обычно, он был весь внимание и держался настороже.
– Вовсе нет, – ответила я. – С какой стати? Нил побарабанил пальцем по стакану: держу пари, он специально делал маникюр.
– Трудно работать на компанию, которая способна причинить людям столько вреда?
Я посмотрела в его светлые глаза и ответила честно:
– Бывает.
Он наполнил мой бокал.
– Но вы же все равно работаете?
– Да, но я верю в то, что делаю, и думаю, вам придется со мной согласиться.
– Что ж, – ответил он, – у нас с вами есть кое-что общее.
Шестое чувство подсказало мне, что Натан не спит: он лежал слишком тихо, и я повернулась к нему лицом. Муж застыл и выпрямился под одеялом, не раскинув ноги, как обычно. Я положила ладонь ему на грудь.
– Тебя что-то беспокоит? Последовало молчание. Он повернулся ко мне спиной.
– Нет, конечно. Спи.
– Натан? – В постели мы обычно разговаривали лицом к лицу; именно здесь мы делились вещами, которые должны были храниться в секрете. – Нас ждет грязный скандал. Разоблачение министра, между прочим.
Послышалось ворчание:
– Я в курсе. Таймон предупредил. Это Чарлз Мэддер. Они много месяцев над этим работали. Его делом занималась целая команда.
Значит, по меньшей мере шестеро человек изучали любой материал, на который им удалось наложить лапу: мусорные корзины, архивы и прочее, и, вероятно, велась слежка.
– Нил Скиннер спросил, не трудно ли мне работать в компании, которая способна причинить людям столько вреда.
– Тот же вопрос можно задать и политикам.
– Верно. – Я придвинулась ближе и обвила его рукой. – И все же не хочется думать, что будет с семьей этого человека. – Я поцеловала мужа в плечо. – Считается, что самое худшее, что может произойти, – это смерть. Но когда человек, которого ты любила и кому доверяла, выставляет тебя идиоткой, это куда более жестоко. По крайней мере, когда кто-то умирает, о нем остаются лишь хорошие воспоминания.
– Роуз, если эта работа тебе не по зубам, ты знаешь, что делать.
Я зажала пальцами край его пижамы.
– Эй, ни к чему строить из себя Гордона Гекко.[2]Мы же дома, нас никто не видит.
Я ожидала, что он рассмеется. Но Натан лишь повторил:
– Спи. – И отодвинулся.
Я задремала и стала видеть сны, погружаясь в воспоминания и возвращаясь обратно, представляя сцены из прошлой семейной жизни: ведь с годами на Лейки-стрит многое изменилось. С взрослением детей и их уходом из дома в нашей супружеской жизни образовалась пустота. Точнее, их уход словно поднял якорь, и иногда я переживала, что мы с Натаном, как ни странно, остались болтаться без привязи. Неудивительно, что время от времени, к нашему изумлению, нам приходилось приспосабливаться.
Когда мы только поженились, все было по-другому; тогда мы ожидали трудностей. На меня нахлынули воспоминания.
Взбираясь по трапу самолета, улетающего из Бразилии, я ощущала такую слабость, что дрожали ноги. Я потеряла много крови, и доктор предупредил, что на лечение понадобится время, так как я наделала глупостей.
В салоне висел запах пластика, обгорелой кожи и лосьона после бритья, каким пользуются бизнесмены; стояла искусственная прохлада. Был разгар летнего сезона, и самолет заполнили семьи с визжащими детьми и туристы, которые выпили слишком много пива и теперь отправлялись домой, во взрослую жизнь. Путешествие до Лондона обещало быть нелегким испытанием.
Я отыскала свое место у окна и рухнула в кресло. На иллюминаторе виднелось пыльное пятно, я машинально вытерла его. Очередная партия пассажиров вывалилась из автобуса и заполонила трап. Среди них было много пожилых: их держали в конце очереди – наверное, чтобы они могли взойти не спеша.
Я чертила пальцем узор на окне. Пожилые люди не так остро переживают, не так ли? Угрызения совести и желания притупились, нервные окончания истрепались. Как бы я хотела оставить позади годы страданий, перешагнуть через них и перейти на следующую ступень.
На плавящемся бетоне за окном сновали взад-вперед фигуры. Я тоже плавилась от жары и слез. Не могу вспомнить, чтобы я когда-либо так плакала: слезы невозможно было остановить, они стекали по щекам и подбородку на шею, скапливаясь лужицей в промокшем воротнике. Из носа текло ручьем.
Прощай, любимый!
Бразильское небо, которое мы почти не видели в джунглях, было ослепительно синим. Там, когда оно темнело, на ветках мерцающими ожерельями собирались светлячки, опутывая полог из плетеных листьев.
– Послушайте, – раздался мужской голос с соседнего сиденья, – вы, наверное, пытаетесь это скрыть, но я же вижу, что вы плачете, и вам нужен платок. Прошу вас, возьмите мой, и я обещаю, что не буду обращать внимания.
Что-то упало мне на колени, и пальцы нащупали хлопчатобумажный четырехугольник – такой мягкий, будто его стирали сотню раз. Это было так благородно, а платок был такой чистый и домашний… Когда самолет сорвался со взлетной полосы, он промок насквозь.
Мы летели уже полчаса или около того, когда я наконец почувствовала, что вполне успокоилась и могу поблагодарить своего спасителя. Он был чуть старше меня, опрятно одет – в льняную рубашку и отглаженные брюки. Шея и руки его безбожно обгорели на солнце. У него был пухлый кейс с красивой, дорогой отделкой. Он внимательно читал книгу в бумажной обложке. Я знала, он делает это, чтобы заверить меня: свою компанию он навязывать не собирается.
