– Он на это напросился, я говорил ему, я предупреждал его, он не хотел мне верить! Почему он не хотел верить? Он заставил меня это сделать!
Заставил сделать – что? По крайней мере, ничего особенного, подумал Флитвуд и, держась за балясины, попробовал подтянуться. Но сейчас ему казалось, что его тело отяжелело, стало неповоротливым и чужим, прижатым, прибитым или приклеенным к полу. Растекавшаяся по ковру красная жидкость удивила Флитвуда, и он спросил, обращаясь к окружившим его людям:
Глава 2
Всю жизнь, сколько Виктор себя помнил, у него была фобия. Преподаватель в колледже, которому он сдуру упомянул о ней, назвал ее хелонофобией[2]и объяснил, что название это заимствовано из греческого языка. И при каждой возможности отпускал по этому поводу глупые шутки. Например, когда в лекционный зал вошел директорский кот или когда кто-то обсуждал «Алису в Стране чудес». Фобия мучила Виктора так сильно, что он не хотел слышать названия этой твари и даже не мог мысленно назвать ее, видеть ее на картинке в книге, игрушку или украшение в ее форме, каких существовали многие тысячи.
В течение последних десяти с лишним лет он не видел этой твари и не слышал о ней, но иногда она (или кто-то из представителей этого вида) являлась ему во сне. Это никак не проходило и, видимо, никогда не пройдет, но ему казалось, что воспринимает он свою фобию уже не так мучительно, как прежде, так как больше не кричал во сне. Иначе бы Джорджи сказал ему. Даже если он лишь слегка стонал, Джорджи поднимал из-за этого большой шум. Один из этих кошмаров привиделся ему прошлой ночью, последней ночью здесь, но теперь он уже научился будить себя, что и сделал, хныча и протягивая руки к реальности.
Девушка приехала за ним на своей машине. Он сел рядом с ней на переднее сиденье, но почти не смотрел в окно: ему пока что не хотелось видеть мир. Когда они остановились перед светофором, он повернул голову вбок и увидел зоомагазин. Это напомнило ему, что он обречен снова стать жертвой своего страха. В витрине не было ничего особенного, никаких пресмыкающихся, только белый щенок и двое котят, игравших на куче соломы. Но, несмотря на это, его пробрал озноб.
– Виктор, с вами все хорошо? – спросила девушка.
– Отлично, – ответил он.
Ехали они в Эктон – не самое любимое им место, но особого выбора ему не дали. Предложили что-то не совсем незнакомое – например, Эктон, Финчли или Голдерс-Грин. Ну, в Голдерс-Грин жилье могло оказаться дороговато. Он сказал, что Эктон его устроит, он там вырос, там умерли его родители, там все еще живет его тетя. Оказалось, что смотреть из машины и видеть знакомое место, то же самое, но изменившееся, все еще существующее, все держащееся, пока его не было здесь десять лет, почти невыносимо мучительно. Этого он не ожидал. Виктор закрыл глаза и не открывал их, пока не почувствовал, что машина сделала поворот и едет в северную сторону. Хэнгер-лейн? Нет, Твайфорд-авеню. Знакомые с детства места. Не собираются ли его поселить на той же улице? Нет, не собирались. Дом миссис Гриффитс на Толлешант-авеню находился тремя-четырьмя улицами западнее. Виктор подумал, что с удовольствием навсегда бы остался сидеть в машине, но все же вылез и встал на тротуаре, чувствуя головокружение.
Девушка шла впереди, Виктор следовал за ней по дорожке. У нее была сумочка с множеством отделений, застегнутых на молнии секций и карманчиков. Из одного такого карманчика она достала кольцо с двумя ключами из золотистого и белого металла. Отперла золотистым ключом дверь. Обернулась с ободряющей улыбкой. Сперва Виктор видел только лестницу. Большая часть холла находилась за ней. Девушка, Джуди Брэтнер, попросившая Виктора с самого начала звать ее просто Джуди, пошла первой по лестнице. Комната находилась на втором этаже, ее дверь открывалась белым ключом. Виктор осмотрелся и с удивлением понял, насколько маленькое это помещение, хотя благодаря Джуди прекрасно знал о цене. Впрочем, платить все равно предстояло не ему. Виктор немного постоял на пороге, переводя взгляд от крохотной раковины и сушилки для посуды в углу на окно с хлопчатобумажной занавеской, а затем к долговязой фигуре Джуди и ее серьезному, доброжелательному лицу.
Занавеска была опущена, и Джуди первым делом подняла ее. В комнату проник застенчивый, робкий солнечный свет. Девушка так и осталась около окна, и теперь в ее взгляде появилась уверенность, словно она лично заставила солнце светить и своими руками создала – возможно, написав его на холсте – вид за окном. Виктор подошел к окну и встал рядом с ней, глядя наружу. Его правое плечо находилось в добрых шести дюймах от ее левого, но все-таки она слегка вздрогнула и чуть отодвинулась вправо. Наверняка неосознанно, реакция была рефлекторной, так как Джуди должна была знать о его прошлом.
Глядя вниз, Виктор не отводил глаз от улицы, где родился и вырос. Сейчас он не мог определить, в каком доме, но точно знал, что в одном из ряда с серыми шиферными крышами, с длинными узкими садами, отделенными друг от друга каштановыми дощатыми заборами. В одном из этих домов он впервые увидел это…
Джуди говорила с сожалением, так, словно ей приходилось для этого прилагать массу усилий:
– Виктор, мы не смогли найти для вас никакой работы. И боюсь, в настоящее время нет никакой перспективы.
Как они говорят! Он знал о безработице, знал, что за последние годы, прожитые им впустую, она выросла, как грозовая туча, и теперь заняла все небо.
– Когда обоснуетесь здесь, вы сможете сами пойти в центр трудоустройства. Конечно, вам придется быть откровенным относительно вашего…
Она стала подыскивать слово, предпочтительно смягченное, из профессиональной лексики.
– Прошлого, – твердо перебил ее Виктор.
Джуди словно бы не слышала, хотя ее щеки заметно порозовели.
– Кроме того, – продолжила она, – вам потребуется время, чтобы здесь освоиться. Многое покажется странным – я имею в виду внешне. Но мы об этом уже говорили.
Меньше, чем ожидал Виктор. Другие заключенные перед окончанием срока постепенно приспосабливались к внешнему миру, их выводили на день, отпускали на выходные. Ничего подобного с ним не происходило, и он задавался вопросом, не появились ли новые правила в процедуре освобождения долгосрочников. Газеты попадали в тюрьму ежедневно, их не запрещалось читать, но это были не серьезныегазеты, не «солидные», они давали заголовки и фотографии вместо информации. К примеру, после того разговора с начальником тюрьмы в начале срока не было никаких вестей о том полицейском.
Потом, за полгода до освобождения, началась его «программа реабилитации». Виктора предупредили о ней заранее, но она свелась к тому, что Джуди Брэтнер или ее коллега, человек по имени Том Уэлч, приходили поговорить с ним полчаса раз в две недели. Это были волонтеры Службы испытания и воспитательно-исправительного воздействия или чего-то вроде этого. Во всяком случае, они подчеркнуто отказывались называть себя посетителями тюрьмы. Кем они были на самом деле, Виктор так и не выяснил. Джуди и Том были добры к нему и старались помочь, но обращались с ним, будто с тупым, неграмотным мальчишкой. Ему было все равно, потому что он не хотел этого знать. Если они сделают то, что обещали, найдут ему жилье, объяснят, как выхлопотать пособие Министерства здравоохранения и социального обеспечения, то больше ему от них ничего не будет нужно. А сейчас он хотел одного: чтобы Джуди ушла.
