Человек в темных очках постоял во дворе дома номер 18, наблюдая, как консьержка яростно орудует веником, затем перевел взгляд на закрытые окна первого этажа четырехэтажного здания. Запахнул плащ, повернулся и быстро зашагал по улице Сен-Пер.
На набережной Малакэ за столиком в кафе «Потерянное время» сидела женщина и делала вид, что внимательно изучает меню. Увидев мужчину в очках, она поднялась и присоединилась к нему на остановке фиакров.
Жозеф, подавив желание в очередной раз перечитать письмо Айрис, взялся за блокнот, куда вклеивал газетные вырезки о странных происшествиях и преступлениях. Он и не заметил, что визитка, оставленная посетителем, упала на дно подставки для зонтов. Последние страницы блокнота были посвящены исключительно заметкам о террористических актах, совершенных в прошлом месяце анархистами, и аресту исполнителя этих злодеяний, некоего Равашоля, в ресторане «Вери»[11]30 числа.
— «Знаменитый бомбист, неуловимый, несчастный»,[12]— нараспев произнес Жозеф и тут же прикусил язык: на пороге магазина появилась его мать, нагруженная свертками с продуктами.
Увы, было слишком поздно: мадам Пиньо все слышала. Поднимаясь по лестнице, она сердито проворчала:
— Бандиты угрожают взорвать город, а сами не способны подбросить блин на сковородке…
Жозеф обреченно вздохнул:
— Мама, я тебе уже сто раз повторял: месье Легри просил, чтобы ты не ходила по магазину. Почему бы тебе не пройти через дом, это же не край света!
— Там в меня вцепится консьержка! Эта мадам Баллю такая болтушка, у меня от нее голова болит!
— Это не причина. Здесь мы работаем, сюда приходят покупатели…
— При чем тут покупатели? Ты что, стыдишься своей матери?! Что ж, не беспокойся, тебе осталось недолго ждать — скоро я составлю компанию твоему покойному отцу, вот тогда ты, наверное, будешь доволен.
— Мама, перестань, ну зачем ты такое говоришь? Тебе помочь?
— Руки прочь! Ты опять гладил кошку, а у нее блохи. Уж как-нибудь сама справлюсь! — пыхтела мадам Пиньо, тяжело взбираясь по ступенькам.
С того самого Рождества 1891 года, когда мадемуазель Айрис отказалась есть индейку и Жермена заявила, что ноги ее не будет в этом доме, для Кэндзи и его дочери готовила Эфросинья. Она же убирала квартиру, а еще каждый день наведывалась к Виктору и Таша, где тоже занималась уборкой и готовкой. Первые несколько недель новые обязанности ей нравились и казались не слишком обременительными — главное, что больше не нужно было таскать по улицам тяжелую тележку с овощами, а от дома Кэндзи до дома Виктора она ездила на омнибусе. Но через некоторое время Эфросинья почувствовала боль в суставах, а капризы Айрис, которая увлеклась вегетарианством, выводили ее из себя. Да и круг домашних забот оказался весьма обширным, хотя, надо сказать, с уборкой мадам Пиньо откровенно халтурила.
А Жозеф, получив благодаря отсутствию матери на улице Висконти возможность тайно встречаться с Айрис у себя дома, все же с трудом переносил общество Эфросиньи, целый день крутившейся в книжной лавке «Эльзевир».
Он раскрыл журнал и вполголоса продолжил чтение последнего романа Эмиля Золя «Разгром»:[13]
— «О, эти белые простыни, простыни, которых он так пламенно желал! Жан видел только их! Он не раздевался, не спал в постели уже полтора месяца…».[14]Да уж, после пожарищ и сражений это, должно быть, казалось этому Жану раем…
Таша разбудила Виктора нежным поцелуем, вскочила с постели, поставила кипятить воду и взялась за кофейную мельничку.
— Вставай, лежебока, и помоги мне! Я голодна, как волк! Намазать тебе тартинку маслом?
— Который час?
— Уже одиннадцать. Жозеф будет на тебя сердиться.
Стоя босиком на полу и жуя кусок булки, она посмотрела на свою последнюю, еще не завершенную работу: это была современная версия сюжета Пуссена «Элеазар и Ребекка»: две женщины за столиком кафе глядели, посмеиваясь, на юношу, который протягивал одной из них цветы; служанка наполняла стакан, и вино лилось через край.
Таша недавно закончила полотно под названием «Моисей, спасенный из вод», где изобразила, как молодая мать купает ребенка в тазике, — теперь в своих работах она смешивала реализм и символизм. «Моисей» ее вполне удовлетворил, а вот «Элеазара и Ребекку» она без конца переписывала. Ради финансовой независимости от Виктора она взялась иллюстрировать издание «Необычайных приключений» Эдгара По, и теперь времени на живопись почти не оставалось.
В дверь постучали. Виктор, сидя на стуле в одних кальсонах и зажав между колен мельничку для кофе, увидел на пороге Мориса Ломье. Вот уже несколько недель этот мазила, прохвост и карьерист увивался вокруг Таша, уговаривая ее взяться за театральные декорации.
— Привет! — громогласно объявил Ломье, бросая цилиндр на кровать. — Не приглашайте меня присоединиться, я уже завтракал! Дорогая Таша, я только что встретил юного Поля Фора, у него грандиозные планы относительно своего «Театра искусства»! Мы сможем использовать даже оптические иллюзии!
— Идея-фикс, — проворчал Виктор.
— Вы безнадежно глухи к нашему лозунгу, приятель: «Слово создает декорации и все остальное».[15]«Ворона» Эдгара По поставили на сцене, и фоном для этого спектакля служила только упаковочная бумага!
Не желая в очередной раз выслушивать историю про «Ворона» и бумагу, Виктор быстро оделся и направился к выходу. Он хотел было поцеловать Таша в щеку, но присутствие Ломье его остановило.
— А как же кофе?! — воскликнула она.
— Я опаздываю на встречу, а потом мне нужно бежать на улицу Сен-Пер. Вернусь днем.
— Меня может не быть дома…
— Тем хуже, — недовольно буркнул Виктор.
Не успел он взяться за ручку двери, как она отворилась, впустив мужчину с сигарой.
— Лотрек! Какое совпадение! А я заходил посмотреть на подготовку к Салону Независимых, — покраснел Ломье. — Вывеска просто изумительная. Я в таком восторге от вашей «Ла Гулю входит в Мулен Руж»!
Появление второго художника окончательно вывело Виктора из себя. Он в несколько прыжков пересек двор, разделявший их с Таша квартиры, и заперся у себя. Пусть Таша сколько угодно упрекает его за несносный характер, он не в силах выносить ее коллег. Вульгарные мужланы, один хуже другого… А она называет их творческими личностями… Живопись, живопись, всегда только живопись! А фотография?
Виктор досконально изучил альбом фотографий англичанина Джона Томсона[16]«Китай и его народ» и лелеял мечту повторить в Париже то, что сделал шотландский путешественник в Поднебесной, только без лишнего пафоса и стереотипного взгляда на нищету. Работы Томсона напоминали ему фотографии Шарля Негра и Шарля Марвиля[17]— лица детей из пригорода Сент-Антуан и промышленных кварталов: вот девочка вышивает золотыми нитками по бархату; вот мальчик пилит дрова; вот ученик портного; вот подмастерье с обойной фабрики… Чувствовалось, что в эти портреты автор вложил душу, добиваясь максимальной естественности позы и выражения лица модели.
