Мать, освободившись от суматошного дня, спала, как счастливый младенец, завернувшись в ночную рубашку, чистое дыхание иногда прерывалось мягким звуком от выдоха в подушку. Во сне она прижимала меня к себе, как спасительный парашют, или, повернувшись, загораживала меня своим большим, усталым телом, при этом я чувствовал себя уютно, как мышка в стоге сена.
Они были волнующими, ревниво оберегаемыми, эти бессловесные ночи, так как мы вместе сворачивались в комочек, вместе поворачивались с боку на бок. Наши секреты я сохранял весь день, что ставило меня выше остальных детей. Ночь приходила для одного меня, принца ее беспамятства, лишь я один знал о бесконечной беспомощности ее сна, о невыразительности лица, о ее слепых, неподвижных руках. А на заре, когда она поднималась и, шатаясь, опять отправлялась на кухню, я все равно не оставался совсем один, я перекатывался в продавленный желобок ее сна, глубоко погружался лицом в запах лаванды и снова засыпал в гнездышке, которое она оставила для меня.
Сон с нею в одной постели, как это было в трехлетнем возрасте, казалось, будет продолжаться вечно. Я не знал, или теперь не могу вспомнить, ни одной ночи, проведенной без нее. Но я быстро рос; и уже не был больше малышом; в колыбельке ждал своей очереди братец Тони. Когда я услышал первые шепотки о переселении меня в комнату мальчиков, я не мог этому поверить. Да никогда моя Мама не согласится! Как сможет она спать без меня?
Сестры начали успокаивать, улещивать меня; они говорили: «Ты уже взрослый мужчина». «Ты будешь спать с Харольдом и Джеком, — втолковывали они. — Ну, что ты на это скажешь?» Что я должен был сказать? — для меня предложение звучало непереносимо оскорбительно. Я устроил буйный припадок и выиграл несколько дополнительных ночей, свои последние ночи в этой мягкой постели. Затем девочки сменили тон: «Ну согласись ненадолго. Потом ты вернешься к Маме». Я не поверил им до конца, но Мама молчала, поэтому я прекратил борьбу и сдался.
Никогда больше не позвали меня в мамину постель. Так меня впервые предали, это была первая порция жестокости взросления, первый урок мягкого, но безжалостного отвержения женщиной. Ничего больше не объясняли, я принял случившееся. Я стал упрямее, холоднее и направил больше внимания на внешний мир, который к этому моменту стал понемногу проявляться из тумана…
Первыми сквозь любопытство и страх обнаружились двор и деревня. Проекция их духа в совокупности с моими галлюцинациями запечатлелась на моем чистом сознании в виде демонов. Тяжелые удары сердца, которые отдавались в голове, не были больше тиканием часиков, они казались мне маршем монстров, приходящих извне. Монстры были существами «мира», и они приходили ко мне, как представители долины, их головы высовывались из корзин с хлебом, вызывая резкое биение крови в горле. Именно их я считаю причиной своих ранних головных болей, но я проводил долгие дни в нетерпеливом ожидании их появления. Только как бы неутомимо они ни маршировали, они никогда не подходили ближе околицы поселка.
Это все были дневные трудности, которыми я ни с кем не делился; а ночь, конечно же, имела множество других страхов, и на них я жаловался — гаснущие свечи, двери, сами закрывающиеся в темноте, проступающие из стен лица, темные ямы в земле, где воображение рисовало всяческие ужасы, вызывающие вскрик и прекращающие болтовню. Существовали также Старики, которые жили в стенах, в полах, и даже в унитазе; они наблюдали за нами, судили нас и безжалостно злорадствовали, и были они, очевидно, старыми богами. Эти Старики никогда не упускали случая проконтролировать нас, мальчиков, а наши сестры бессовестно эксплуатировали их. И в самом деле, в доме без отца они оказались великолепным заменителем.
Но существовал также один реальный черный человек из плоти и крови, который некоторое время командовал всеми нами. Его визиты в деревню были редкими, но преднамеренными; и, когда он появлялся, он выглядел и повелителем, и дьяволом, шествующим между нами, хотя реагировали на него особенно остро женщины.
Впервые, когда я по-настоящему увидел его сам, я ощутил странный вкус во рту, который помню до сих пор. Это произошло зимой, морозным, ясным, лунным вечером. Мы, как всегда, собрались на кухне. Мягко ворчал огонь, качалось пламя свечей, сонно шушукались девочки. Я почти уснул за столом, когда вдруг Марджори прикрикнула: «Ш-ш-ш!..»
Она что-то, вероятно, услышала, кто-нибудь всегда что-нибудь да услышит. Я проснулся и насторожился. Остальные тоже застыли в болезненном внимании; мы услышали бы и падение перышка. Сначала я ничего не услышал необычного. На тисе ухнула сова, ей из леса ответила другая. Потом Дороти шепнула: «Слышите!» и Мать шикнула: «Тихо!», нас всех охватила тревога.
Подобно стаду олених и молоди без самца, мы сбились в кучку. И тогда мы услышали на дальнем конце тропы к дому слабый, но безошибочно определяемый звук — скрежет металла по замерзшей земле, перемежающийся звоном цепи.
Девочки обменялись взглядами, они узнали ужасные звуки, их светлые глаза расширились от страха. «Это он!» — шептали они дрожащими голосами. «Он снова сбежал! Это он!»
Это, действительно, был он. Мать заложила дверь засовом и задула лампу и свечи. Мы сбились в кучку в трепещущей отблесками огня темноте, ожидая зловещего визитера.
Звуки цепей становились все громче и ближе, продвигаясь в ночи, скользя в нашу сторону вдоль дальнего края тропы в своем беспощадном, залитым лунным светом движении. Девочки съежились каждая на своем стуле и начали по-идиотски хихикать; они, должно быть, посходили с ума.
— Тихо, — прикрикнула Мать. — Сидите тихо. Не двигайтесь… — Ее лицо исказила тревога.
Девочки повесили головки и ждали, дрожа. Цепи звенели все ближе и ближе. Вверх по тропинке, вокруг угла, вдоль берега — затем топот ног, и вот он тут. Обезумев от страха, девочки больше не могли себя сдерживать, они подскочили и с диким криком пронеслись через освещаемую только огнем печи кухню, чтобы отдернуть темные занавески на окнах.
Сквозь ночь мимо дома гордо прошествовал зверь. Голова увенчана королевскими рогами, белки глаз дробят лучи лунного света, громадный корпус зарос длинным волосом. Он двигался деревянными, ходульными шагами, качая серебряной бородой, а на путаной шерсти плечей и ног висела тяжелая цепь, которую он порвал.
— Козел Джонсов, — прошептала наша Дороти два слова чуть ли не благоговейно. Потому что это было не просто заблудившееся животное, это был зверь древних видений, лунатик деревенских дорог, полупленный, но полупризнанный король.
Он был огромным и волосатым, как шотландский пони, и все мужчины боялись его. Сквайр Джонс держал его на цепи, привязанной к колу, вбитому в землю на пять футов. И всетаки в яркие лунные зимние ночи, а порою и летом, ни кол, ни цепь не могли удержать его. Тогда он хрипел, задирал голову, вырывал цепь из земли и нес свою страсть в деревню.
Я часто слышал о нем; а теперь увидел его наконец медленно трусящим по улице. Старый как мир, неся цепь, словно мантию, он распространял вокруг себя резкий, едкий запах, и каждые несколько шагов принюхивался, как бы ища друга ли, жертву ли. Но он был один; не встретив никого, он прошел через пустую деревню. Дочери и жены украдкой выглядывали из темных спален, мужчины ждали в тени с кольями. А пока, излучая силу, белый в свете луны, он продолжал свой устрашающий путь…
