Слезы потекли у Френсиса из глаз, и, когда одна из них капнула на башмак, он повалился на могилу, вцепился в траву и вспомнил, как его пальцы цеплялись за пеленку. Она пахла душистой младенческой мочой, и, когда ужаснувшаяся рука Френсиса сжала ее, капля священной жидкости упала ему на башмак. Двадцать два года минуло, но и нынче память Френсиса могла выстроить — в зримых, слышных, осязаемых подробностях — всю панораму того дня, с минуты, когда он вышел после смены из депо, до разговора о бейсболе с Бантом Данном в салуне Кинга Брейди и даже путешествия домой с Капом Лоулером, сказавшим, что пиво у Брейди задохлось и пора ему промыть трубы и что Тейлоров мальчишка, их сосед, ходит зелеными острицами. Память начала возвращать забытые образы, когда он составлял уравнение между Артуром Т. Гроганом и Клубничным Биллом, но теперь он просто видел все воочию.
— Я помню все, — сказал Френсис Джеральду. — В первый раз сейчас задумался об этом с тех пор, как ты умер. Тогда после смены я взял четыре пива. Я уронил тебя не потому, что был пьян. Четыре пива, и четвертого даже не допил. Оставил на стойке у Брейди возле банки со свиными ножками, чтобы с Капом Лоулером домой идти. Билли тогда было девять лет. Он раньше Пегги узнал, что ты умер. Она еще не вернулась с занятий в хоре. Твоя мать сказала два слова: «Боже мой», и мы разом присели, чтобы поднять тебя. Присели и замерли, когда разглядели тебя. Тут вошел Билли и тоже увидел. Почему Джеральд скрючился? — спрашивает. Знаешь, я видел Билли неделю назад, хорошо выглядит. Хотел купить мне новый костюм. Из тюрьмы меня взял под залог, денег дал пачку. Говорили о тебе. Говорит, мать никогда не кляла меня за то, что я тебя уронил. Двадцать два года — и ни одной живой душе не сказала, что это я. Вот женщина, а? А линолеум под тобой, я помню, был желтый в красную клетку. Как думаешь — раз я начал вспоминать это в открытую, может, хоть теперь помаленьку забуду?
Немым излучением воли Джеральд возложил на беглого отца обязанность совершить последние искупительные акты. Ты не узнаешь, в чем они состоят, молча сказал сын, пока не исполнишь их все. А когда исполнишь — не поймешь, что это было искупление, как не увидел искупления в своем нынешнем убожестве. Но после того как совершишь искупление, ты больше не будешь стараться умереть из-за меня.
Френсис перестал плакать и попробовал высосать хлебную крошку, застрявшую между двумя коренными зубами, последними в почти беззубом рту. При этом он чокнул языком, и белка, заготовлявшая на зиму провиант, испугалась, перестала скрести землю и спиралью взлетела по клену. Френсис воспринял это как сигнал к окончанию визита и обратил взгляд на небо. Исполинский бурт шерсти, режущий глаз белизной, двигался с юга на север по восточной стороне небосвода. Прекрасная шерсть приплыла и согрела день, ветерок ослаб, солнце поднималось к полудню. Френсис уже не зяб.
— Эй, бродяга, — окликнул он Руди. — Давай поищем шофера.
— Ты что там делал? Там у тебя кто-то знакомый лежит? — спросил Руди.
— Мальчик один знакомый.
— Мальчик? А чего он — молодым умер?
— Да, молодым.
— Что с ним стряслось?
— Упал.
— Куда упал?
— На пол упал.
— Ха, я в день по два раза на пол падаю — и не умер.
— Это ты так думаешь, — сказал Френсис.
II
С кладбища в город они ехали на автобусе Олбани — Трой, через Уотервлит. Френсис сказал Руди:
— Раскошелься на десять центов, бродяга.
И они вошли в плоскорылую красно-кремовую витрину на колесах, обтекаемую по форме, но без уютности коня-качалки, без огонька и живости, свойственных вымирающему трамваю, без искры электрической жизни. Френсис помнил трамваи сердцем, как помнил отцовское лицо, ибо все его молодые годы прошли в любовной близости к трамваю. Трамвай владел его жизнью так же, как железная дорога — жизнью отца. Он проработал в Северном депо Олбани много лет и мог разобрать и собрать трамвай с закрытыми глазами. Из-за трамваев он даже убил человека — в 1901 году, во время трамвайной забастовки. Потрясающие машины, но век их уходит.
— Куда направляемся? — спросил Руди.
— Не все ли тебе равно куда? У тебя что, свидание назначено? Или у тебя билеты в театр?
— Нет, просто охота знать, куда я еду.
— Ты двадцать два года едешь, не знаешь куда.
— Пожалуй, это ты верно заметил.
— Мы едем в миссию, посмотрим, что там и как, может, кто скажет, куда Элен девалась.
— Как зовут Элен?
— Элен.
— Нет, фамилия как?
— На что тебе знать?
— Охота знать, какая у человека фамилия.
— Нет у ней фамилии.
— Ладно, не хочешь говорить — не надо.
— Об том и речь, что не надо.
— Поедим в миссии? Я оголодал.
— Можем поесть, почему нет? Мы трезвые, значит, пустит нас. Я там ужинал на днях — тарелку супу дали, с голоду подыхал. Кислый, гады. Кто завязал, живут там, обжираются, как свиньи, а объедки — все в бак и нам выносят. Помои.
— Нет, кормит все-таки хорошо.
— Хорошо, что не из параши.
— Нет, первый сорт.
— Кто в сортах говна разбирается. И жрать не даст, сука, пока его проповедь не послушаешь. Смотрю я на бродяг, что там сидят, и удивляюсь. Чего вы сидите, вшей мозгами ловите? А они старые и усталые, все алкоголики. Ни во что они не верят. Голодные просто.
— Я верю, — сказал Руди. — Я католик.
— Ну и я католик При чем тут это?
Автобус ехал на юг по Бродвею, вдоль бывших трамвайных путей, через Минандс, к Северному Олбани, мимо машиностроительного завода Симмонса, мимо фетровой фабрики, пекарни Бонда, Восточной писчебумажной компании, бумажной фабрики. Остановился на Северной третьей улице, чтобы впустить пассажира, и Френсис увидел через окно свой район — никак нельзя было теперь его не увидеть: начало Северной улицы, спуск к каналу, лесоперевалочную базу, низину, реку. По-прежнему на углу — салун Брейди. Жив ли Брейди? Хорошо подавал. Он играл за Бостон в 1912-м, когда Френсис играл в вашингтонской команде. А закончив, Брейди открыл салун. Только двое из Олбани выступали в высшей лиге — и оба осели на одной улице. Рядом с Брейди стояла закусочная Ника — новая, — и перед ней играли в классики ряженые ребята — клоун, привидение и чудовище. Один прыгал по меловым квадратам. И Френсис вспомнил, что сегодня канун Дня всех святых, Хэллоуин, когда привидения заглядывают в дома и мертвые бродят где попало.
— Я жил в конце этой улицы, — сказал он Руди и сам удивился — зачем? Он не собирался раскрывать перед ним душу, но день работы рядом с простаком, забрасывание мертвецов землей в неровном ритме создали между ними связь, и Френсис находил это странным. Руди, двухнедельной давности друг, казался теперь спутником в странствии к невыясненной точке в ином краю. Простак, безнадежный и пропащий, такой же пропащий, как сам Френсис, хотя помоложе годами, он умирал от рака, плавая в невежестве с балластом глупости. Он был бестолков, покорен, как овца, и плакал иногда о своей потерянности; но что-то в нем поднимало дух Френсиса. Оба они искали поведения, приличествующего их ситуации, их невыразимым чаяниям. Оба до тонкости знали все табу, этикет, протокол бродяг. Из разговоров своих они поняли, что разделяют веру в братство обездоленных, но в шрамах их глаз написано было, что никакого такого братства нет и в помине, что все их братство в одном — в вечном вопросе: как я перекантуюсь еще двадцать минут? Они боялись остаться без горючего, боялись полицейских, надзирателей, начальников, моралистов, психов, правдолюбцев, друг друга. Они любили рассказчиков, врунов, шлюх, боксеров, певцов, шотландских овчарок, которые виляют хвостом, щедрых бандитов. Руди, думал Френсис, он просто бродяга. А кто нет?
