В такой ситуации единственным шансом выступить, который нам был предоставлен, и то скорее из милости, оставалась халтура на школьных торжествах — надуманных, бездушных и нудных, — полных трескучей декламации и высокопарности. Принять такие условия означало пойти на компромисс, граничащий с изменой и забвением наших надежд и амбиций, тем более что нас предупредили: если мы воспользуемся великодушно предоставленным нам шансом, то должны играть только «спокойно и культурно», а не навязывать «какие-то там дикие ритмы или другую кошачью музыку». То есть нас низвели до роли поставщиков «музыкальных пауз» на школьных торжествах, пользующихся среди учащихся — включая, разумеется, и нас — плохой репутацией.
Наше участие в этих мероприятиях оказалось, в конце концов, скорее фарсом, гротеском, чем позорной деградацией. Мы играли что хотели, — только в абсурдном контексте. Например, знаменитую «Georgia» после напыщенного коллективного декламирования «Левого марша» Маяковского или какой-нибудь блюз после истерического выкрикивания стиха, рисующего страшную картину жизни рабочих в Соединенных Штатах, где — как утверждалось в стихотворении — «каждый день безработные прыгают вниз головой с моста в реку Гудзон». Короче говоря, это была какая-то кошмарная чушь, которую все понимали — и аудитория, и мы. Можно ли в такой ситуации сохранить хотя бы иллюзию, что мы тоже творцы Истории и принимаем участие в серьезном деле?
Но все же случилось однажды так, что лучик такой надежды блеснул на мгновение, хотя только — на мгновение, и благодаря особым обстоятельствам.
Одним из самых скучных мероприятий, которыми нас потчевали в это время, был ежегодный фестиваль школьных хоров и вокальных ансамблей. В соответствии с регламентом фестиваль всегда проходил на территории той школы, представители которой в предыдущем году получили главный приз — пресловутого «Золотого соловья». В последний раз этот жалкий трофей завоевал ансамбль именно нашей школы — дурацкое «Экзотическое трио», которое специализировалось на кубинском фольклоре и у нас популярностью не пользовалось. Ну, а теперь из-за их чертовой победы на нашу голову свалилось настоящее бедствие: организация фестиваля, «общественная работа» после уроков и наконец средоточие кошмара: трехдневные прослушивания, кульминацией которых должен стать финал и концерт лауреатов. Присутствие на нем было абсолютно обязательным — как проявление гостеприимства хозяев.
Действительность оказалась намного мрачнее, чем можно было предполагать. Основной причиной этого стал наш учитель пения, ужас всей школы, прозванный Евнухом за тонкий голос (героический тенор, как он сам его классифицировал) и за стойкое многолетнее безбрачие — типичный неврастеник и самодур, убежденный, что, кроме пения, причем в классическом варианте, нет ничего прекраснее на свете, готовый отстаивать свои убеждения до последнего. Он был объектом бесконечных розыгрышей и насмешек, однако в то же время его панически боялись, потому что, доведенный до крайности, он впадал в страшную ярость, доходил до рукоприкладства, к тому же — что самое ужасное — обрушивал на головы обидчиков жуткие угрозы, которые, правда, никогда не приводил в исполнение, но лишь услышав которые многие были близки к обмороку. Чаще всего он пугал нас такой карой: «Пусть до конца дней я буду гнить в тюрьме, но через минуту вот этим инструментом, — он доставал из кармана перочинный нож и открывал лезвие, — вот этим тупым ножом я отрежу кому-нибудь уши!»
И вот именно этот, деликатно выражаясь, маньяк и психопат был назначен руководителем фестиваля, ответственным за его организацию и проведение. Можно представить, что это означало на практике. На время мероприятия он стал самой важной фигурой во всей школе. Это был его праздник, дни его триумфа и одновременно сильнейшего стресса — ведь вся организация лежала на нем. В состоянии максимального возбуждения он кружил по коридорам, во все вмешивался и контролировал каждый наш шаг. А после уроков часами он мучил нас на репетициях хоров. Всем он откровенно надоел, и оставалось только с тоской и нетерпением ждать, когда же кончится этот жуткий кошмар.
В последний день фестиваля большинство учащихся было близко к состоянию глубокой депрессии и полного отупения. Постоянная травля, которую нам устроил вконец ошалелый Евнух, его все новые распоряжения, которые он тут же менял, и особенно многочасовое завывание нещадно фальшививших хоров — все вместе значительно превышало степень нашего терпения. Но наконец пробил священный час окончания и освобождения: прозвучали последние звуки какого-то возвышенного песнопения, исполненного последними лауреатами «Соловья», уважаемое жюри торжественно покинуло зал, и предоставленная самой себе молодежь, которой оставалось только вынести стулья и подмести сцену, впала в настоящую эйфорию.
В какой-то момент, когда мне нужно было закрыть крышку рояля, я не сделал этого, а ни с того ни с сего начал ритмично бить по четырем клавишам, извлекая нисходящие в минорной гамме звуки, которые в таком сочетании представляли собой типичное вступление для многих джазовых композиций, в частности знаменитого шлягера Рея Чарльза «Hit the Road Jack». Мой случайный, неосознанно совершенный поступок привел к совершенно непредсказуемым последствиям. Толпа учащихся, занятых уборкой зала, мгновенно подхватила отбиваемый мною ритм и начала хлопать, топать и выгибаться в танце, — а далее события развивались уже стихийно. Мои партнеры из «Modem Jazz Quartet» почувствовали как бы зов крови и бросились к инструментам. Первым ко мне присоединился контрабасист, выдергивая из струн те же четыре ноты в ритме одной восьмой. Вторым объявился на сцене ударник: в мгновение ока он сдернул с комплекта ударных покрывало, сел за барабаны, после чего, исполнив эффектное entree на барабанах и тарелках, слегка склонил к плечу голову и начал сосредоточенно, как бы исподволь, задавать нам нужный для композиции ритм в четверть. И тогда — еще в кладовой, где хранились инструменты, — отозвалась труба: сначала несколько раз повторила за нами эти четыре пьянящих звука вступления, после чего, когда солист, встреченный восторженными криками и аплодисментами, вышел наконец на сцену, раздались первые такты основной темы.
Собравшихся охватило настоящее безумие. Они начали приплясывать, изгибаясь и дергаясь, как в конвульсиях. А на сцену выскочил еще один ученик из технической обслуги, подставил мне стул (до этого я играл стоя), надел темные очки — чтобы я стал похож на Рея Чарльза — и, поднеся к самым моим губам микрофон, прошептал в экстазе:
— Вокал давай! Не стесняйся!
Могли я оставаться равнодушным к такому страстному призыву? Нет, эта просьба, вобравшая волю разгоряченной толпы, была сильнее удавок смущения, сдавивших мне горло. И я, зажмурив глаза, освободил горло и прохрипел в микрофон:
Hit the road Jack
and don't you come back no more…[2]
А распоясавшийся зал, как до нюансов понимавшая меня вокальная группа, сразу подхватил эти слова, придав им собственный, полный отчаянной решимости смысл:
No more no more no more!
