— А какой там климат?
— Мягкий, — сказал Капитан, плюс двадцать два летом, плюс двенадцать зимой, и лучший в мире оперный театр. Судя по тому, что я слышу по ночам, проходя мимо вашей каюты, вы любите музыку? Это из «Летучего голландца»?
Чтобы не разочаровать его, я кивнула и тут впервые за все время увидела, как он — на палубе — улыбнулся.
Моряцкое воскресенье
Потом я лежала на палубе и считала часы до нашего прибытия в Чарлстон, где, как я прочитала в судовых бумагах, нам предстояла замена маклерской четы на садовода из Джорджии. От неплодотворной дремоты меня разбудил голос жены Хапполати; она, стоя на нижней палубе, читала перечень предстоящих покупок, тем временем сам Хапполати, зная, что мы с ним больше не встретимся, посвятил меня в свои тайны, рассказал о внезапной кончине своей старой жены и о любви к молодой, к фрау Хапполати, чувстве столь безмерном, что он оплатил не только ковер в каюте судовладельца, но и всю обстановку, тем более что пароходство предоставило значительные скидки.
— Все очень просто, — сказал он. — Покупаете небольшую часть корабля и можете плыть куда угодно, хоть на край света. Моя жена любит море, она тоже в доле. — Спросил потом, насладилась ли я чудесным зрелищем — его жена с палубы или из окна кают-компании любуется проплывающими вдали кораблями.
Несколько лет тому назад она без стука вошла в его комнату и направилась к столу уверенной поступью опытной помощницы директора транспортно-экспедиционной конторы, — долгие годы она сидела в офисе, затянутая в строгий костюм, варила кофе, раскладывала по тарелочкам печенье. А еще она в любое время дня и ночи принимала телефонограммы и запросто перебрасывала партии товара из одного конца света в другой. Она устала… В эту минуту она, в шортах и сандалиях, пыталась закурить сигарету, стоя у бортового ограждения палубы с наветренной стороны.
Потом в мои грезы вторгся Жестянщик. Он сидел, зачем-то обмотав голову тряпьем, в темной подсобке пекарни, где все булки были распроданы, и, ловко орудуя ножом и вилкой, приканчивал последнюю жестянку крекеров. Я возмутилась:
— До воскресенья не могли потерпеть? Дадут мороженое со сбитыми сливками и пьяную вишню. Или хоть четверга дождались бы, в четверг ведь тоже на десерт мороженое, потому что четверг — моряцкое воскресенье.
Но Жестянщик и ухом не повел, знай себе хрустел.
Всем известно: четверг — моряцкое воскресенье, но почему это так, никто не знает, даже Старший механик. Он бороздит моря вот уже тридцать лет, изведал «ужасы льдов и мрака»[2], а все же не разучился смеяться как ребенок-именинник, когда Стюард, в котором он души не чает, подает ему двойную порцию мороженого. В четверг — мороженое, в субботу — чечевичная похлебка, бобы и сосиски с горчицей — любимое блюдо Географа, которое и побудило его пуститься в путь на судне под немецким флагом. Я искоса посматривала, как он ел и облизывался, потом обеими руками приподнял и снова опустил свой живот, чтобы побольше поместилось, и наконец не выдержала — пожертвовала в его пользу свою порцию сосисок.
Богослужение по-морскому
А вот по воскресеньям с десяти до десяти тридцати на синих волнах океана, за малым бочонком пивка, происходит моряцкое богослужение для Высоких чинов и Оплативших пассажиров. Никаких молитв. Матросов не видно, петь тоже никто пока не пел, зато Старший механик обратил к солнцу вдохновенное бледное лицо и произнес восторженную речь о достопамятных временах, когда на кораблях еще были казначеи и смотрители груза, когда не докучали морякам никакие Оплатившие пассажиры. Увы, однажды казначеи и смотрители груза исчезли, и на судах появились первые Оплатившие пассажиры.
За третьей кружкой пива Стармех принялся вспоминать о первом в своей жизни Оплатившем пассажире, вернее пассажирке. Это была преклонных лет дама с весьма оригинальными манерами и громовым командирским голосом, вот только ноги у нее уже отнялись, а сказать, что предоставленная ей казначейская каюта находится на четвертой палубе, даме забыли. Но покинуть корабль она не согласилась, поскольку, во-первых, за все заплатила и, во-вторых, морское путешествие было ее заветной мечтой ее девичества. И вот даму, сидящую в кресле, матросы стали поднимать на талях, утром — вира, на мостик, вечером майна — в каюту. Четыре месяца кряду в любую погоду, при любом ветре и волнении она была владычицей морей, капитана и вахтенных, отдавала команды и приказы, вооружась громадным биноклем, обшаривала горизонт, а завтрак, обед и ужин ей подавали на лоцманский стол. Так было до самого конца путешествия, пока ее не доставили, облегченно вздохнув, на берег.
— Нынче, слава богу, порядки другие, — сказал Стармех, — на борт принимают только тех, кто даст расписку в том, что умеет самостоятельно передвигаться и выпивать. — Подняв очередную кружку пива, он поздравил всех со светлым праздником Троицы. Впрочем, в книгах Географа такой праздник не значился, а Библии на корабле я, сколько ни искала, не обнаружила. И все же за обедом вода на столах кают-компании обратилась в вино, и Стюард принес всем бифштекс с картошкой и горошком — праздничное угощение по случаю отбытия супругов Хапполати, которые уже сидели на чемоданах, но даже не подумали поставить команде пива.
Исторический выстрел
Прибытие в Чарлстон было в точности таким, каким я его себе представляла. В жаркое воскресенье Троицы сойти на берег, поскорей проскочить мимо вялых и неповоротливых портовых рабочих и добежать до прохладного музея. А там мимо смотрителей, флагов и ваз, прямиком через пустынный вестибюль — к картинам, одной, другой, третьей! Я хочу найти наконец портрет Генерал-капитана, о котором каждую ночь рассказывал Пигафетта, каждую ночь, когда сна ни в одном глазу и я верчусь с боку на бок, стараясь заставить умолкнуть голоса — в первую очередь самый громкий — голос Географа, который вот уже в который раз вещает о Черчилле. О том, как Черчилль прибыл с визитом к капитанам британского флота, о необозримой армаде боевых кораблей и крейсеров, о внезапной грусти, охватившей Черчилля при виде столь многих — прошли же годы! — незнакомцев на якоре.
— Но какая дисциплина! — надрывался Географ. — А стиль! Выправка, церемониал остались прежними, и все офицеры, несмотря на палящий зной, парились в форме и проходили парадным строем каждое утро и каждый вечер, и на войну они шли, прочитав одну молитву, в море — две, под венец — три.
Впереди всех шагал он сам, Географ, в светящемся спасательном жилете, едва вмещавшем живот, наш анонимный казначей при исполнении тайной миссии, с подбородком, защемленным застежкой — молнией спортивной куртки. Увы, у него нет и никогда не было шансов стать героем чествования или хоть участником научных конгрессов. Он же не летает на самолетах, значит, опаздывает, куда бы его ни приглашали, и еще где-нибудь на полпути приготовленный заранее ученый доклад застревает у него в горле.
Но когда показался Форт Самтер, островок на входе в Чарлстонскую гавань, и грянул исторический первый выстрел, ознаменовавший начало грандиозной Гражданской войны, Географ вновь набрал полную грудь воздуха. Он, кажется, даже развеселился и, дирижируя ножом и вилкой, пропел, вернее, продудел, вытянув губы трубой: «Проснись, отважный Блай! Враг близко!»[3]
