Мой отец страшно заволновался: «Какая она? Как выглядит? Не уродина?» Ведь у нас до свадьбы жених и невеста не могут видеть друг друга.
Низом не смирился с этим обычаем и, разузнав, где живет его невеста, тайком отправился взглянуть на нее.
Недалеко от дома он залез на старое тутовое дерево и стал ждать. Просидел целый день, так ничего и не дождался. Наконец видит — идет девушка и гонит с выпаса коров. И направляется прямо к дому, где живет его невеста. Папа видел только спину этой девушки. Тогда он тихонько свистнул, надеясь, что она обернется. И она обернулась! Папа спрыгнул с дерева и оказался прямо перед симпатичной круглолицей девушкой с большими черными глазами. А брови у нее были — как крыло ласточки. Девушка испугалась и мигом убежала в дом.
Низом вернулся как ни в чем не бывало и, ложась спать, только и думал теперь что о своей невесте.
Наконец заслали сватов и назначили день свадьбы. Только на свадьбе Асила, моя мама, и узнала, что тот парень, свалившийся с дерева, был ее будущий муж.
После свадьбы молодые жили у дяди Садуллы, а потом Сиддик построил им дом, помогать строить пришли мужчины со всего кишлака.
Раньше дома строились без фундамента, поэтому были недолговечные. Зато в этих глиняных домах летом прохладно, а зимой — тепло. В новый дом мои родители переехали вместе с бабушкой Ниязджан.
Только через четыре года мама родила первенца — сына. А еще через два года родилась я.
Бабушка продолжала сочинять свои четверостишия и пела их, играя на домбре. Она у гостя спрашивала сначала, как его зовут, и сразу сочиняла в его честь стихи и пела их. Всегда на свадьбах, праздниках она в кругу женщин пела, танцевала и на домбре играла.
И опять ходила к дедушке Сиддику, чтобы помогать его хромой и больной жене, у которой родилось восемь детей.
У дедушки Сиддика возле дома был большой пруд, и там у него было специальное место для отдыха. Он лежал на боку, облокотившись на подушку, пил из пиалы зеленый чай и курил кальян. Когда он затягивался, было слышно, как бурлит вода в кальяне, и везде разносился запах душистого табака. А бабушка Ниязджан сидела в комнате с женой деда, лечила ее ноги разными травами. Потом дети от хромой жены выросли, все они были грамотными людьми, знали арабский язык.
Вторая жена дедушки Сиддика умерла от горя вскоре после смерти от аппендицита своей младшей дочери — когда «скорая помощь» приехала, было уже поздно, девочку не спасли.
* * *
Как я уже говорила, жили мы бедно. Работал только папа. Лишь в одной комнате был пол и настоящий диван. Мама эту комнату запирала. Она была для гостей. Потолки были из камыша. Когда крыша протекала, папа брал солому, смешивал ее с глиной и замазывал крышу. Колодец был на улице, и туалет тоже. А готовила мама на тандыре, специальной печке из обожженной глины, которую топила сухим кустарником, оставшимся после сбора хлопка. Но этого кустарника не хватало, и папа каждый свой отпуск уезжал в пески на несколько дней, чтобы заготовить дрова на зиму. Нанимал тракториста с тележкой и привозил сухой саксаул из пустыни.
Все мы спали в одной комнате. На пол мама стелила кошму из бараньей шерсти, на кошму матрасы. И так мы ложились спать. В этой кошме водилось много блох. Ночью мы чесались и плакали. Мама включала свет и гоняла блох. Потом кошму заменили на палас.
Мама отдала нас в колхозный детский сад, а дома держала коконы. Личинки она кормила свежими листьями тутовника. Вскоре личинки превращались в коконы, которые быстро собирали и отдавали на специальные пункты. Это был тутовый шелкопряд.
Однажды, когда мне пять лет было, тоже летом, в жару, вот что случилось. У нас на улице в кумгане (так у нас специальный кувшин называется) всегда вода была, чтобы умывать руки. Я вышла поиграть с девочками в куклы. Кукол я делала из палок. К палке привязывала веревки, надевала на палку тряпочку, а все остальное мы сами делали из глины. Сижу и играю, пить захотелось. Смотрю, кумган стоит. Пошла, взяла кумган, подняла и стала глотать воду — и чуть не проглотила шмеля! Он успел укусить меня за язык. Я так кричала от боли! Выплюнула шмеля, он упал на землю и медленно пополз, наверно, промок внутри кумгана. Через несколько минут у меня язык так опух, что я чуть не задохлась. Родители испугались, позвали старушку знахарку. Она глиной смазала мне язык. Дышать стало полегче.
Иногда я думала, может, лучше было бы мне умереть тогда, в пять лет, чтобы больше не мучиться…
Когда исполнилось мне семь лет, летом пришел к нам директор школы и говорит моему отцу:
— Низом, хочешь, твою дочку в пионерский лагерь отвезу, пусть перед школой отдохнет, ведь мои дети тоже в лагере.
У него, между прочим, восемнадцать детей было, осталось двенадцать или тринадцать живых. С ума можно сойти!
— Ладно, сейчас позову ее, — говорит отец и спрашивает у меня: — Ну как, дочка, в лагерь поедешь?
Мне очень интересно было посмотреть, что такое лагерь, — я об этом понятия не имела, потому что еще в школе не училась. Отец говорит:
— Иди одевайся! Сейчас он тебя заберет.
Мамы дома не было. Я пошла к шкафу, нашла все теплые вещи и все на себя надела: несколько штанов, две-три пары носков, джемпер, пуловер. Боялась, что в лагере будет холодно, думала, это находится далеко от нас и я замерзну! А ведь на улице сорок градусов жары было. Вышла на улицу, там на дороге директор школы с мотоциклом стоял. Ни отец, ни директор не посмотрели, как я одета. И директор повез меня.
Лагерь находился в нашем колхозе, неподалеку от нас. Например, мы жили в бригаде номер пять, а лагерь находился в бригаде номер один. Я-то думала — очень далеко поедем, туда, где будет холодно, вот я и надела все, что у меня было зимнего. Хорошо, что пальто не надела, а надо было (шутка). Пока до лагеря доехали, я так вспотела от жары, будто меня выкупали в горячей воде. Пот так и тек с меня.
Вышел из комнаты старый человек, завхоз, и говорит мне:
— Пошли, я тебе форму дам.
Зашли на склад. Он дал мне форму и сказал:
— Вот, оденься, а свои вещи отдельно положи, потом я их возьму и напишу твое имя и фамилию. Когда в конце смены придешь, наденешь свои вещи. Давай поторопись, сейчас ребята из похода придут, кушать будете.
Осталась я на складе одна. И никак не могу снять свою одежду, потому что она вся, которая на мне, мокрая стала от пота. Очень долго возилась, старик, наверно, волновался, почему я задерживаюсь. Не вытерпел, зашел посмотреть, что я делаю.
— А чего ты не надела форму?
Я говорю:
— Не снимается одежда.
И он посадил меня на пол, начал снимать с меня одежду и злиться:
— Что, в Сибирь хотела уехать, а? Я у тебя спрашиваю, в Сибирь собралась? Зачем столько надела? — и ругал меня, потому что он же старый, еле снял все, что на мне есть.
