Потом шел танец грифа, и вариации, которые выбивал его барабанщик, были в еще более медленном ритме, а танцор, чья голова и плечи скрывались под высоким блестящим черным колпаком с маленькой птичьей головкой на двухметровой шее, — нечто вроде исполинского страуса с зобом: зад и ноги затянуты в оранжевую глянцевую кожу, длинный хвост и огромные когти — плясал с подчеркнутой неловкостью, топтался на месте (под ноги себе он мог глядеть через две дырки, проделанные у основания колпака), а несоразмерно маленькая головка покачивалась из стороны в сторону где-то там наверху. Барабан ударил в последний раз, и гриф неуклюже раскланялся в ответ на аплодисменты, осторожно помахав Большому Базелю хвостом, украшавшим кожаный зад, и всем своим видом выражая робкое смущение от того, что случайно оказался тут, в чужом тысячелетии. Потом начался танец льва.
Это уже было что-то знакомое.
«Львы-то и в наш атомный век еще не перевелись, — подумал Ангелус, — тут Лулубэ, конечно, права». Барабанщик льва взял темп более живой, чем первые музыканты. Одетый, как и они, гвардейцем французского королевского двора, он барабанил в темпе аллегро, что более подходило его костюму. Это был чуть ли не менуэт, и лев, в обычной жизни наверняка лихой вальсовщик, забыв, что он все-таки хищник, которому скорее под стать величавый аллюр владыки пустынь, подпрыгивал на три счета, одетый в пегую шкуру, сшитую на скорую руку из крашеной ангорской кошки и совсем не подходившую к его роли, на голове - кудлатая маска, в которой он вполне мог бы сойти за косматого дикаря, правда, борода его была изрядно трачена молью. Грациозно приподняв переднюю лапу, он прыгал столбиком по кругу, семенил мелкими изящными шажками и, как и гриф, изо всех сил старался все время держаться спиной к Большому Базелю.
Тут все три барабанщика ударили разом, и Дикий Охотник, гриф и лев исполнили трио, и крики «браво!» пепельно-серой толпы, безликой по сравнению с этими яркими масками, вместе с ошалевшими чайками взмыли в небо над Рейном, словно облаченным в тускло-золотой парчовый наряд. Но и Охотник с крохотным личиком эмбриона под могучим бронзовым лбом, и гриф, кивавший головкой на длинной шее, и лев со смышленой мордой, — все трое из кожи вон лезли, чтобы не дай бог не повернуться лицом к Большому Базелю — дело в том, что на протяжении столетий между Большим и Малым Базелем шли раздоры.
— Вот за кого надо было выходить, — услышал вдруг Туриан голос Лулубэ, прерывистый и запинающийся, как всегда в минуты сильного душевного волнения.
— За кого? За льва? Или, может быть, за грифа? — попытался шутить Ангелус.
— За Охотника.
Тут он уже не смог удержаться от шутки, довольно, впрочем,кислой:
— A-а, за этого. Так я могу тебя с ним познакомить. Это ведь аптекарь Гижон из Нижнего переулка.
— Херувим! Ты не понимаешь меня! — срывающимся голосом произнесла Лулубэ едва слышно в шуме ликующей толпы. - Если вдруг в один прекрасный день ты меня не найдешь, то так и знай...
— Что?
— Что я сбежала от тебя с Охотником, который на корабле приплыл за мной из Винеты[5].
— Ну что за Создание! Витает в облаках, в своих художнических фантазиях, — заметил он примирительно, когда в толпе начался отлив. Но в горле у него будто комок застрял.
О, эти вековые раздоры между Малым и Большим Базелем, Базелем восточным и Базелем западным! «Конфликт Востока и Запада? Да у нас он с незапамятных времен, этот конфликт». Надо заметить, что Ангелус Туриан был родом из Большого Базеля, где жили поколения его предков, состоятельных коммерсантов, хотя его семья принадлежала скорее к обедневшей ветви этого достославного рода и не могла похвастаться большим достатком, что, впрочем, никак не отразилось на том особом, кастовом самосознании, которое свойственно бюргерско-ремесленной аристократии, заправляющей ныне всеми химическими предприятиями города, каковые оказались в итоге в ее монопольном владении. Эти аристократы получили прозвание «альбанцев» — по предместью Святого Альбана, где, как и раньше, предпочитают жить аристократы от коммерции. Лулубэ, напротив, выросла в Малом Базеле, в семье простых извозчиков, которые понемногу выбились в люди и стали совладельцами транспортного агентства по перевозке мебели.
После той истории в Памплоне, когда Херувим невольно оросил слезами свою розовую бороду, он решил исправить ошибку и вступил в «Союз доброжелательных» — один из доброй сотни мелких карнавальных клубов, а именно в тот, где давно уже превозносили гениальную барабанщицу — Лулубэ. Целых два года он учился игре на маленьком барабане, просиживая вечера в штаб-квартире «Доброжелательных». Затем его наконец-то сочли достойным участия в утреннем марше. И вот тогда-то, во время призрачного парада в рассветных сумерках, прямо ему в лицо, скрытое под карнавальной маской, было брошено — он, Ангелус, слабак, «ничего не может». Упрек для любого мужчины весьма нелестный.
Шевалье Казанова де Сенгальт, посетивший Базель в 1762 году, писал: «Все базельцы страдают, как мне показалось, неким помешательством. Причем они этого вовсе не скрывают. Мне рассказывали, что состоятельные горожане, а там таких много, летом выезжают на курорт, расположенный неподалеку от Мюльгейма, где лечатся от своих странностей, однако по возвращении в Базель тотчас же принимаются за старое».
Фридрих Ницше, который столетием позже занимал в Базеле должность профессора филологии, писал о том, что по временам в этом швейцарском городе на Рейне наступают такие погоды, которые благоприятствуют самоубийствам. (Прабабка Ангелуса, одна из баварских «альбанок», знавала профессора Ницше. Однажды правнук спросил ее, помнит ли она что-нибудь особенное о поэте-философе, и девяностолетняя старушка, подумав, сказала наконец: «Танцор он был никудышный».)
Жизнь Ницше — прекрасный пример того, как близки порой бывают гений и безумие. Каждый год, ровно через пять дней и четыре часа после того, как во всем мире отшумят карнавалы католиков, в Базеле открывается утренним маршем единственный в мире протестантский карнавал; но это не означает, что тут-то базельцы, весь год притворяющиеся цивилизованной до мозга костей публикой, дают волю своим гениальным безумствам - о нет, они шествуют чинно, стройными колоннами, шагают в ногу.
Ночь, ни проблеска света. Хмурый утренний сумрак, и Рейн катит свои призрачные воды меж темных берегов, словно Ахерон, река мертвых древней Эллады. Около четырех часов утра в городе темно. Уличные фонари не горят, в окнах — ни огонька. (Война?)
Всюду в городе они уже построились на улицах перед своими штаб-квартирами, выровнялись, стоят плечо к плечу, с барабанами удлиненной формы у пояса, наискось, старинными барабанами ландскнехтов, называющимися в народе «ведрами». Над призрачными отрядами скользят лучи от «шахтерских» фонариков, прикрепленных у некоторых участников марша на лбу, у кого-то фонарики на длинных шестах, а кому-то достались большие тяжелые фонари в виде домиков из разноцветного стекла, ярко освещенных изнутри, — некогда они украшали собой портшезы. Завтра днем отряды барабанщиков пойдут по городу, каждый карнавальный клуб — в костюмах особого образца, который заново придумывается для каждой Масленицы. Но накануне, во время утреннего марша, все наряжены кто во что горазд — кто в прошлогодний карнавальный костюм, кто в новое фантастическое одеяние. Флейтисты уже подняли инструменты — поперечные флейты-пикколо, на боку у барабанщиков — молчаливые пока барабаны. Впереди пойдет отряд флейтистов, за ним тамбур-мажор, потом отряд барабанщиков; построившись в таком порядке, они ждут сигнала к маршу — удара колокола ровно в четыре утра. Слышатся обрывки коротких негромких разговоров, голоса звучат глухо из-под громоздких масок — тут и бесовские хари, и простодушные крестьянские физиономии с носами неимоверных размеров, и сморщенные личики эмбрионов (базельские художники - авторы самых смелых карнавальных масок во всей Европе); мужчины в женских платьях, девушки с усами и бородой, клыкастые пасти, оборотни...
