– Так как поживают оба твоих брата? Как они поживают? Их уже обличила моя ловушка? Изменила им обоим обличье? – А наша сестра упала перед ней на колени, показала в нашу сторону рукой и с горькими слезами ответила ей навзрыд:
– Помогите им, дорогая бабушка, они превратились вчера вечером в извая… – Но Колдунная Владычица устрашающе глянула на нас и сурово перебила нашу сестру, говоря:
– Прекрасно! Я очень рада, что у меня появились два новых изваяния. Они, конечно, нарушили мое предостережение! Прекрасно! – С этими словами и свирепым хохотом Колдунная Владычица отвернулась от Ашаби, которая надеялась, что та вернет нам прежний облик, и, оставивши ее (Ашаби) в хижине, подошла вперевалку к нам. И она положила перед нами связку хлыстов. А вынувши из связки один хлыст и прежде чем бичевать нас, проговорила: – Да-да, я всегда знала, что в один прекрасный день настанет прекрасный день, когда вы нарушите мое предостережение и ловушка обличит вас передо мной! – Тут Колдунная Владычица принялась бичевать нас одного за другим и без всякой пощады. Изодравши хлыст, она вытягивала из связки следующий, и безжалостное бичевание нескончаемо продолжалось. Оно продолжалось, пока Колдунная Владычица не изодрала об нас все хлысты.
Едва Ашаби увидела, с какой жестокостью бичует нас Колдунная Владычица, она упала перед ней на колени и стала слезно умолять ее вернуть нам наш человеческий облик. Но нещадная бичевательница безжалостно сказала ей так:
– Да ни за что на свете! Прощение в моих джунглях строжайше запрещено! Ни один вторженец или оскорбитель не получил у меня прощения, которое ненавистно мне до глубины души! А ты, как зачинщица гнусного милосердия, сама превратишься завтра утром в злотворного страуса, и я буду ездить на тебе, потому что этот (она ткнула пальцем в заклятого страуса) уже становится от старости дряхлым и его пора сменить.
Сказавши Ашаби о таких своих намерениях, Колдунная Владычица уселась на страуса и с громкими песнями поехала, как обычно, по узкой тропе, которая уходила в джунгли, а птицы, тоже как обычно, кружились у нее над головой. Когда она бичевала нас, мы рыдали от нестерпимых мук, и мы пытались броситься что было сил наутек, но не могли даже пошевелиться. После отъезда Колдунной Владычицы Ашаби возвратилась в хижину. Она отчаянно печаловалась, и она все время поглядывала на нас в окно с надеждой, что мы примем наш прежний облик, но ее надежда так и не оправдалась.
За несколько дней после нашего превращения в изваяния и когда Перистая Женщина, или Колдунная Владычица, ежедневно приезжала нас бичевать, Ашаби настолько исхудала от горя, что у нее по всему телу выпирали из-под кожи острые кости. Она безысходно сидела в хижине – одинокая, печальная и худая. Но в первый день, услышавши, что Колдунная Владычица собирается превратить ее наутро в страуса, она (Ашаби) попыталась убежать – от страха и столь ужасающей доли, – да не смогла бросить нас на произвол Колдунной Владычицы и, проплутавши несколько часов по окрестным джунглям, вернулась обратно. У нее не хватило решимости выкинуть нас из памяти и оставить одних.
Едва Ашаби возвратилась – примерно к часу ночи – и присела в углу хижины, дверь отворилась и на пороге показался древний старик. Он был очень дряхлый и сгорбленный от своего древнего возраста. И он ходил, опираясь на толстую палку. Его палка сверкала, как если бы ее все время полировали. Едва вошедши в хижину, он торопливо доковылял до высокой табуретки перед очагом и сел. И он положил свою палку на пол возле очага. А наша сестра Ашаби устрашенно вскочила и даже перестала рыдать. Устроившись на табуретке, старик подобрал с полу несколько сухих щепок и положил их в очаг, а сверху положил на них большое полено. Потом снял свою стародавнюю родовую шапку, вынул из нее два искрометных камня, взял по камню в каждую руку и принялся ударять камень об камень, пока искры не подожгли сухие щепки, которые сначала слабо тлели, но потом быстро разгорелись, и через несколько минут в очаге заполыхал яркий огонь, высветивший все темные углы мрачной от ночного времени хижины, а старик начал греть над огнем свои древние кости. Я видел через окно все, что он делал, хотя мы с братом по-прежнему стояли возле хижины как изваяния.
Нам удалось ясно разглядеть этого старика, потому что свет из очага ярко высветил все пространство хижины. Старик был одноногий, и он бесперестанно шаркал ногой по полу и гулко горготал горлом и шмыгал носом. И вот, значит, он одноного шаркал по полу, а ножки у табуретки тем временем подломились, и старик стал заваливаться прямо в очаг. И нам открылось через окно очень потешное для нас огневое действо – мы увидели, как старик попытался не упасть всем телом в очаг, а у него вдруг загорелись волосы, потому что, пока он барахтался, чтобы не упасть, ему на голову сыпалась с потолка прокопченная пыль, и она занялась от жара из очага трескучим огнем. Старик поспешно вскочил, но огненная боль отшибла у него память, и он забыл подхватить с полу свою палку и одноного, вопя от боли, метнулся в угол хижины, где затаилась Ашаби, а когда упал на нее, так ошалел от страха, что кинулся, по-прежнему без палки и на одной ноге, в противоположный угол хижины, где окончательно рухнул, когда услышал вопли Ашаби.
А мы – незамеченно для себя и немо для всех, кто захотел бы нас услышать, потому что мы оставались в обличье изваяний, – хохотали от всей души и до полного забвения наших бед. Да и Ашаби, тоже незамеченно для нее, расхохоталась так весело, что от нее мигом отступили всяческие печали. В ту ночь мне стало понятно, что смех – отеческий врачеватель любых страданий. Ведь он избавил Ашаби, хотя она исхудала к тому времени до бледной немощи, от ее горестного бессилия, а мы с братом Алаби даже и думать забыли про свои утренние муки под хлыстами Колдунной Владычицы, когда нас потешал одноногой огненной суетней в хижине ветхий от дряхлости старик.
Но, конечно же, как только Ашаби пришла в себя, она помогла старику встать, усадила его на прочную табуретку перед очагом и снова развела огонь. А сама села немного поодаль от старика. Который так ошалел, что сначала молча грелся у огня, потом обессиленно отдыхал и только потом смог поблагодарить Ашаби за помощь. Но едва он ее поблагодарил, как она, к его изумлению, горько разрыдалась.
– О чем вы рыдаете, мадам? – тихо спросил он ее. И Ашаби ответила ему так:
– Я рыдаю об участи двух моих братьев. (Она показала старику на нас в обличье изваяний.) Мне не удалось вернуть им человеческий облик, все мои попытки и надежды пропали впустую, а уйти к отцу с матерью без них я не могу. – Услышавши ее объяснение, старик сочувственно покачал головой, но потом утешительно и по-дружески сказал:
– Твоим братьям очень повезло, потому что если б они превратились в изваяния, когда тебя здесь не было, то им пришлось бы претерпевать их новое обличье бессрочно. Но ты можешь вернуть им человеческий облик – хотя должна для этого выдержать немало мук. Тебе придется испытать, если ты хочешь их спасти, лишения двухлетней немоты. Потому что стоит тебе сказать одно-единственное слово или даже только воскликнуть «ой!», прежде чем истечет двухлетний срок, и твои братья останутся изваяниями навеки. Лишь полная твоя немота в течение двух лет излечит их, или вернет им прежний облик. Да и другие изваяния – окажись у них сестра или кто-нибудь, кому удалось бы прожить ради них два года в полной немоте, – тоже излечились бы после этого срока. Твой же испытательный срок начнется прямо сегодня, потому что сюда, насколько я знаю, приедет перед рассветом прекрасный юноша, и уже на его слова ты должна отвечать полной немотой. А теперь позволь мне снова поблагодарить тебя за помощь, потому что я ухожу. – С этими словами старик медленно встал, выбрался зигзагообразно из хижины и ушел, опираючись на свою яркую палку, в джунгли, а изумленная Ашаби провожала его взглядом до тех пор, пока он окончательно не скрылся под тенью ночных деревьев.
