Глава IIШантаж
Плохо было то, что я никому не мог сообщить о своем аресте. Кто вообще знал о нем? Разве моим родителям могло прийти в голову, где я? Удалось ли Малху пробраться домой? Сидел ли Тимон в противоположном конце моего подвала? Мне рисовались мрачные картины. Сколько еще евреев держат они здесь? Скольких из них они пытали, скольких убили? Сколько людей просто исчезли неизвестно куда? И что будет со мной?
В этой дыре, куда не проникали солнечные лучи, а из звуков доносились только шаги стражи, я скоро утратил всякое чувство времени. Эта темница походила на склеп, и в этом склепе я был заживо погребен. В спертом воздухе был разлит смертный страх. В отчаянии обратился я с молитвой к Богу:
«Господи Боже наш, рассуди меня,
ибо невиновен я.
Я возложил на Тебя надежду мою.
Искуси меня, Господи,
испытай меня.
Ты знаешь меня лучше, чем я сам себя знаю.
Защити меня перед их судом,
против лживых обвинений и наветов.
Охрани меня от интриг их тайной полиции!
Я не водил дружбы с власть имущими.
Я презираю тех,
кто презирает человеческую жизнь,
для кого она – грязь,
кто бросает нас в тюрьму,
кто унижает нас и глумится над нами.
Не дай мне погибнуть от их руки!
На их руках кровь.
Подкупом составляют они себе богатства,
В шантаже проявляют они свою власть.
Кто говорит против них, пропадает в их подвалах!
Кто восстает, того убирают с дороги!
Боже, дай мне снова увидеть Твой дом,
где пребывает Твое Величие.
Вызволи меня из рук этих убийц.
И я восхвалю и прославлю Тебя
в собрании!».[10]
Я вел счет дням по скудным пайкам, которые мне через равные промежутки подсовывали под дверь. Прошла неделя. Ничего не происходило. Прошла вторая неделя. Она показалась мне годом. Наконец, где-то в середине третьей недели меня повели наверх.
Неужели выпустят? Во мне проснулась надежда. Сначала шли бесконечными коридорами. Потом меня втолкнули в просторный зал. Я стоял, ослепленный светом, лившимся в окна. Когда глаза понемногу стали привыкать, я начал различать подробности. Передо мной на высоком помосте стояло судейское кресло. В кресле сидел небольшого роста человек. На нем была дорогая белая тога с пурпурной каймой. На пальце блестело золотое кольцо – знак того, что человек этот был римский всадник. Солдат, приведший меня сюда, прошептал: «Префект». Итак, передо мной в судейском кресле сидел сам Понтий Пилат, префект Иудеи и Самарии.[11]
Допрос в высшей инстанции. Здесь должна решиться моя судьба. Только бы не всплыло ничего, связанного с Бараевой!
Когда я вошел в зал, Пилат просматривал какой-то свиток. Два солдата личной стражи стояли один слева, другой справа от него. Писец вел протокол. Не поднимая глаз от свитка, Пилат заговорил:
– Андрей, сын Иоанна! Я прочел протокол твоего допроса. Ты утверждаешь, что примкнул к демонстрации моих противников случайно. Тем временем мы собрали о тебе некоторые сведения. Мы узнали очень много. Почему ты скрыл от нас такие важные вещи?
– Кроме того, что я сказал, мне не приходит в голову ничего, что могло бы считаться важным, – с запинкой ответил я.
– И тем не менее это важно.
– Он равнодушно посмотрел на меня и тем же невыразительным голосом продолжал:
– Твоя биография неполна.
– Не знаю, что еще могло бы заинтересовать римские власти.
– Где ты был, после того как закончил обучение в грамматической школе?[12]
Ага, вот оно что! Когда-то давно один человек сказал мне: говори полиции правду, но как можно меньшую часть правды. Поэтому я сказал:
– Я жил в пустыне у одного отшельника, некоего Ванна. Я пробыл с ним год.
– Вот как. И там ты просто вел отшельническую жизнь и больше ничего?
– Я хотел найти путь к истинной жизни. Я изучал Закон нашего Бога.
– Почему ты умолчал об этом?
– А зачем мне было упоминать этот год? Это имеет отношение исключительно к религии.
– Эта твоя «религия» допускает также и другие толкования. Во-первых: ты провел целый год у повстанцев. Во-вторых: тебя схватили во время демонстрации против римского префекта. В-третьих: демонстрация эта направлялась подстрекателями из подполья.
– Так что, это я – подстрекатель и провокатор? Чушь!
– Но этого нельзя исключить.
– Я ушел в пустыню, чтобы в одиночестве поразмыслить. Не всякий, кто на время отказывается от обыденной жизни, обязательно мятежник и террорист. Я сторонник мира.
