Мы с Жюли были папиными кровинками. Так он сказал перед тем, как уехать. «Кровинки мои», — сказал он, как обычно погладив нас по головам. Мы никуда не исчезали. И мы не превратились в ничто. Думаю, мы с Жюли, во всяком случае, Жюли-то точно, все свое детство, и даже потом, жили с этой мыслью — мы никуда не исчезали, несмотря ни на что, мы для него не исчезли. Поэтому мы стояли у окна и махали отцу, улыбались и махали ему вслед, когда он уезжал, и если бы я не схватила Жюли за руку, она могла бы даже вывалиться из окна. Жюли, пожалуйста, стой спокойно. Анни лежала в той же комнате и плакала, но мы же были маленькими, а она — взрослой, и я думала, что она и без нас разберется.
* * *
Мы с Анни стоим на лестнице возле церкви. Я надела красное платье, накрасила губы красной помадой и долго вертелась перед зеркалом — сделала я это не просто забавы ради. Я хотела соблазнить мужчину. Это моя тайна, игра, в которую я играю с тех пор, как мне исполнилось двенадцать и я стала соблазнять молодых людей. (Ну хорошо, может, не двенадцать, но что-то около того.) Не знаю, как бы это объяснить. Не то чтобы я их любила. Нет, не приплетайте сюда это слово. О любви здесь речь не идет. Я и слышать не хочу ни о каком душевном родстве. Ни в кого я не влюблена. Я даже не знаю, кого именно из тех, кто сейчас заходит в церковь, я буду соблазнять — в этом-то и состоит игра. Пока я его не выбрала.
Я вспоминаю бабушку. Ее звали Юне. Я вспоминаю ее фотографию: седые короткие вьющиеся волосы, лицо в морщинах и сердитые брови, ярко-зеленые глаза.
— Бабушка, — спросила я, — а ты тоже солдат?
— Ну конечно, разрази меня гром. Я была чертовски хорошим солдатом, — сказала бабушка.
— А я, я настоящий солдат?
— Думаю, да, Карин. А вот Жюли — нет. Из нее солдат не получится, никогда она им не станет. А из тебя, Карин, солдат выйдет отменный, ты будешь лучше, чем Анни. Спорю на сто крон.
А вот и самая желчная пожилая дама в мире — тетя Сельма, бабушкина младшая сестра восьмидесяти двух лет; на ней длинное платье с красными цветами и красные туфли на высоких каблуках; белесые, как у младенца, жидкие волосы сегодня уложены в прическу. Обычно короткие светлые космы торчком стоят у нее на голове, делая ее похожей на идиотку, каковой она и является на самом деле. Ледяные глаза водянистого цвета, нос крючком, руки, как у ведьмы, сама кривобокая, с толстыми щиколотками. Была, однако, в ее внешности одна примечательная деталь — мягкая, нежная кожа вокруг рта, губы, как у девушки, полные, яркие, готовые к поцелую.
Когда бабушка умерла, тетя Сельма откупорила бутылку коньяка, чтобы отпраздновать это событие, и не упустила случая рассказать всем, пришедшим на похороны, что коньяк превосходный и стоил, между прочим, девятьсот пятьдесят крон. Бабушка и Сельма терпеть не могли друг друга — что-то произошло между ними в Бруклине, очень давно, еще до войны, когда обе они были молодыми и жили в Америке.
Надо сказать, Сельма вообще терпеть не может людей. Она считает их презренными, слабыми, глупыми, смехотворными и ничтожными существами — но назвать ее несчастным мизантропом никак нельзя. Напротив. Желчность придает ей сил. Никто в нашей семье не смеется так громко, долго и злобно, как Сельма. Она выкуривает по сорок сигарет в день и может перепить за столом кого угодно. Напившись, Сельма начинает орать во всю глотку, что восьмидесятидвухлетним старушкам совсем не свойственно, и заводит длинные речи о чужеземных странах, в которых ей довелось побывать. При всяком удобном случае Сельма ругает Анни, которую она по-настоящему терпеть не может.
— Здравствуйте, тетя Сельма, — говорю я и, не в силах удержаться, тихонько хихикаю: сейчас начнется.
— Здравствуйте, тетя Сельма, — говорит Анни.
— Избавь меня от своего общества, Анни, — отвечает тетя Сельма.
Она прикуривает сигарету и, вцепившись своей ослепительно белой костлявой рукой в руку Анни, шипит ей в ухо:
— Анни, когда ты последний раз смотрелась в зеркало? С возрастом ты становишься все более отвратительной. Ты не из тех, кому старость придает особый шик, Анни. Пойми, у тебя уже все позади, моя девочка. Все позади!
Сельма купается в своей ненависти, она упивается своим презрением и ехидством. Получает от этого удовольствие. Ей нравится роль ведьмы в пряничном домике, зубастого волка, переодетого бабушкой, горного тролля: «У-у, — завывает тетя Сельма. — Страшно?»
Остановившись на пороге церкви, Сельма таращится в темноту.
— Кого я вижу, это же Фриц и Эдель! — внезапно кричит она и, потушив сигарету, ковыляет внутрь.
Фриц и Эдель сидят в третьем ряду, бок о бок, почти прижавшись друг к другу, как два яйца в картонке. Сельма ковыляет к ним. Эдель медленно оборачивается, видит тень от тщедушной кособокой фигуры, узкий профиль, широкую злорадную ухмылку. Вид Сельмы не предвещает ничего хорошего, и Эдель берет сына за руку. Фриц затих, уставившись в пол и втянув голову в плечи. Сельма торжествует, ей нравится, когда ее боятся, с довольной миной она ковыляет прямо к третьему ряду, где сидят Эдель и Фриц, хлопает Фрица по плечу и говорит: «Если ты на меня сегодня блеванешь, я тебе отвечу тем же».
Гости прибывают один за другим. Нарядные и веселые, они пришли отпраздновать свадьбу Жюли и Александра. Вот идет Элсе, сестра Анни, с ней муж и четверо взрослых детей. Лицо у Элсе птичье, голос высокий, она много улыбается. Элсе приехала со своей семьей из Висконсина. «Beautiful, beautiful, what a beautiful day for a wedding!»[4], — восклицают они и входят в церковь, щедро рассыпая вокруг мокрые поцелуи, смех и сильный запах духов.
Минутой позднее появляется свидетельница Жюли Валь Брюн. На каждой свадьбе, в каждой истории и в любой семье есть девушка, больше похожая на сирену, чем на человека. Валь Брюн как раз такая. Длинноволосая красавица — настолько нежная, что хочется съесть ее со сливками.
А уж про голос и говорить нечего.
Она может сказать «добрый день», «привет», «прекрасная погода!», «как дела?», а голос ее говорит совсем иное. Этот голос был низким и глубоким, в нем слышались глубокий звон, прекрасная музыка и смешливое обещание чего-то приятного.
Казалось, на самом деле она говорит: «Я выбрала тебя. Оставайся со мной, и в твоей жизни произойдет нечто необычное и интересное».
Валь сначала здоровается с Анни, потом со мной.
Она по очереди целует нас в щеки.
— Нет, — шепчет Анни, когда Валь исчезает в проеме церковных дверей, — эта девушка мне доверия не внушает.
Вот идут родители Александра. Они поднимаются по лестнице. Мать пришла в национальной одежде, на отце — темный костюм.
— Здравствуйте-здравствуйте, — говорит Анни.
— Здравствуйте, — говорю я.
Позвольте представить вам Осе и Оге: родителей нашего необыкновенного Александра. Они одного возраста, оба маленькие, худые, с одинаковым румянцем на щеках, одинаковым мягким взглядом голубых глаз и блестящими белыми волосами. Анни улыбается, улыбаюсь и я. Осе говорит, что для свадьбы выдался чудесный денек — и вряд ли кто-нибудь с этим поспорит.
