Город распространяется, как эпидемия, душит и разоряет исторический центр, переиначивает все на своем пути, загаживает парки и скверы. А что, порой участливо думается мне, если городское управление сбилось с ног, пытаясь создать новую точную карту, и не потому не издает, что остерегается, а потому, что не хватает землемеров, картографов, рулеток и другой техники?
В общем, знание о городе держится на шатком опыте многолетних перемещений и наблюдательности, которая, впрочем, ослабляется различными жизненными обстоятельствами. С прискорбием сужу по себе. Нет, я отдаю себе отчет в том, что город обязан отправлять различные неприятные с точки зрения приличия функции: хоронить своих мертвецов, призирать в надежных местах калек и уродцев, содействовать успехам канализации и вывозу мусора. Как лояльный горожанин я морально поддерживаю эти мероприятия. Раньше, на старинных картах, кладбища нашего города обозначались зелеными массивами с мелкими черными крестиками. Теперь городское управление решило замаскировать городские кладбища. Благоразумное решение! Кладбища сами по себе превратились в стратегические объекты, поскольку население призвано всеми силами отвлекаться от мыслей о смерти. Напоминание о смерти нам совсем не к лицу.
Вот почему я хотел бы сигнализировать о явлениях прямо противоположного порядка, которые никак не учтены, в списках городских служб не значатся.
Есть в нашем городе, что называется, забытые части города, состоящие из домов, имеющих вид запущенный и полуживой, однако обильно заселенных. Что это за жильцы, каков род их жизнедеятельности, сказать затруднительно, я в таких домах не гощу. Знаю, правда, что на лестницах сохраняются многолетние запахи, и уцелевшая пожарная каланча, увенчанная диковинным двуусым шпилем, господствует над всей этой территорией.
Повторяю, я очутился там по прихоти водителя такси, который, ссылаясь на чрезмерную загруженность основных магистралей, предложил мне избрать этот маршрут. Я не нашелся, что возразить. Мы свернули с оживленной улицы и покатили по неширокой мостовой, сагиттально разорванной двумя парами трамвайных рельсов.
День выдался серый, ветреный, скорее всего осенний.
Я был занят своими мыслями и машинально смотрел в окно, не испытывая никакого отношения к проезжему пространству. В сущности, я достаточно равнодушен к архитектуре, и меня с самого детства трудно испугать уродством городского пейзажа.
В этой части города нет ни затейливых ресторанов, ни авангардных театров, ни прочих аттракционов. Здешние лавки на редкость скупы товарами. В них есть ровно столько, чтобы возразить на вражеское утверждение, будто мы голодны и необуты. Машина принялась нелепо стучать по мостовой, и мне сдалось, что мостовая мощена булыжником. Должно быть, водитель придерживался схожего мнения, хотя на его лице возникло смутное недоумение. Нас обогнал черный фургон и просигналил. Люди, сидевшие в нем, делали малопонятные знаки. Водитель немедленно затормозил. Что-то заскрежетало.
Я нехорошо запомнил внешность водителя. Он огорченно трогал ладонью дымящуюся покрышку. В воздухе висел запах жженой резины. Прохожие посматривали в нашу сторону, но никто не подошел.
— Будете менять колесо? — участливо спросил я, впрочем, без внутреннего участия. Я был раздосадован. Я спешил по делам. Мне не по карману услуги такси, когда я не спешу.
— На что я стану его менять? — сокрушенно огрызнулся водитель. Покрышка дымилась.
Далеко впереди, над рельсами, парила табличка трамвайной остановки. Я сполна расплатился с водителем. Заторможенность его движений начинала действовать на меня неприятным образом. Казалось, толкни его, сидящего на корточках перед дымящейся покрышкой, он так и завалится набок и сам задымится.
Решил ли я продолжать свой путь или вернуться домой? Скорее всего я решил продолжать, поскольку в нас бывает велика инерция помысла. Я шел вдоль низких домов с многократно перекрашенными входными дверями, потрескавшимися каменными крылечками, глубокими, с лужами, подворотнями и маленькими окошками, прикрытыми где занавеской, где газетной бумагой. Когда я уже подходил к остановке, улица несколько раздалась вширь. Тут стояла двуусная каланча.
В этом месте улицы народу было больше и люди не только шли, но и стояли кучками и по отдельности.
— Тебе бы нужно малость похудеть, — послышался негромкий женский голос.
— Ой, что ты! — безнадежно раздалось в ответ. — Мы в роду все такие. У нас мать на трех стульях сидела.
Мое внимание привлек к себе дом, соседствующий с каланчой. Он был покрашен в болотно-зеленый цвет, а раньше был покрашен иначе, и в тех местах, где пыльная краска облупилась, виднелись синюшные пятна. Страшное впечатление производила витрина в первом этаже этого дома. Нет, я не хочу тем самым сказать, что дом был многоэтажный. Практически над окном витрины не было ни одного ряда окон, однако фасад был довольно высокий, как у кинотеатра, и по его слепой части шли буквы вывески. Но сперва о самой витрине.
В ней были выставлены два красиво выструганных, без всяких позументов и глазета, стильных светлых сосновых гроба небольшого размера. Гробы стояли открытые, новенькие крышки аккуратно прислонены к боковым стенкам витрины. В каждом из них лежал ребенок дошкольного возраста. Когда я напряженно всмотрелся, оказалось, что детские покойники являются не чем иным, как манекенами, причем замечательной выделки, не идущими ни в какое сравнение с теми, что бывают в обычных магазинах для детей. Они относились к настоящим детям примерно так же, как исключительно хорошо сделанные искусственные цветы относятся к настоящим.
Это были заснувшие сладким послеобеденным сном ангелята, заснувшие после прогулки и вкусного обеда с особенно вкусным десертом. Несмотря на то, что в нашем городе отродясь не было коренных негров, один из покойников был курчавый нефитенок, с яркими блестящими (будто он только что облизал их) губами, широко распахнутыми ноздрями и черными, как смоль, смеженными ресницами. Он напоминал нефитенка из веселого детского спектакля и был подан со смаком, представлен именно так, как нефитянскую красоту понимают белые люди.
В другом фобике спала маленькая белокурая фея, с черным бантом в волосах, носом кнопочкой, румяными щечками и тоже с длинными кукольными ресницами. Ангелочки лежали, прикрытые белыми простынками, или, иначе говоря, саванами, но было заметно, что на девочку надето кокетливое, хотя и глухо закрывающее горло белое платьице, а на нефитенка — бархатная курточка и вместо галстука бархатный шнурок.
Однако, несмотря на их цветущий вид, по каким-то неуловимым приметам было ясно, что это все-таки не сон, а нечто более капитальное, нечто, не обратимое никогда больше в явь. В этих маленьких лежащих в гробах манекенах содержалась, как мне показалось, реклама не похоронных принадлежностей, а скорее самой сущности смерти. Даже больше того. В элегантно оформленной витрине я нашел определенную пропаганду смерти, причем не в плане загробного бытования души, а именно вопиюще плотского, внутригробного, если так можно выразиться, существования.
Вывеска, однако, была неразборчива. Часть букв, изображенных давно вышедшим из моды шрифтом, оказалась отбита; виднелись лишь три последние, которые прочитывались как ЖДА. По всей видимости, прежде, до того, как заведение получило свою узкую специализацию, помещение занимал магазин (детской) одежды. Есть, правда, еще и такие слова на ЖДА, как НАДЕЖДА, ЖАЖДА, ВРАЖДА, но они для вывески вроде бы не годятся.
