Я встал, подошел к окну и посмотрел на темную улицу. Скоро ночи станут короче, темноте достанется лишь несколько часов. Лед сошел две недели назад, металлические вышки стоят в холодной воде. Я взял в руки черную записную книжку и обнаружил между ее страницами сложенный пожелтевший листок бумаги. Документ свидетельствовал о том, что Анетт Браун вступила в брак с Йоханнесом Бергом в Хельсинки весной 1924 года. Подписи поблекли, имя мужчины было едва различимо. Я положил листок на стол и вернулся к записной книжке, которая была исписана тем же невероятно мелким почерком, на немецком языке. На первой странице значилось: «Генри Ружичка, 7 августа 1963». Это был дневник путешествия, длившегося с конца лета и занявшего всю осень. Мне было тогда пять лет, Генри Ружичке — за пятьдесят.
Я медленно перелистывал страницы одну за другой, пытаясь составить представление о маршруте его путешествия. Он отправился из Аугсбурга, что в Западной Германии, во второй половине дня во вторник и на поезде добрался до Австрии, где остановился в маленькой деревушке и совершил несколько вылазок в Альпы. Если я правильно понял, его целью было найти бабочку, именуемую Parnassius phoebus, которая обитает на высоте около двух тысяч метров. Шестнадцатого августа Генри Ружичка пересек Доломитовые Альпы и прибыл в Верону, откуда двинулся на озеро Гарда, в деревню Гардон, и прожил там неделю в гостинице «Монте Балдо», расположенной по адресу: Корсо Дзанарделли, 110. Оттуда он продолжил свое путешествие на поезде по итальянскому побережью, пока в Анконе не пересел на паром, направлявшийся на Крит. Все записи Генри Ружички были краткими и точными. При отправлении судна он записал: «„Перла ди Анкона“, 125 пассажирских мест, год постройки 1956, каюта на второй палубе с видом на море, небольшой круглый иллюминатор, стол, похоже, из красного дерева, откидывающаяся койка, пассажиры — в основном итальянцы, но есть также греки, немцы и американцы, которые, несмотря на свою малочисленность, практически заполонили верхнюю палубу. Ужин в 19 часов. Погода ясная, основная жара позади, а может, так кажется из-за ветра. Сижу на верхней прогулочной палубе, порт уже практически не виден. С другого борта — только море, ни облачка, на горизонте полоса дымки скрывает побережье, на женщине белая шаль, очень красивая, приятный шум двигателя, ровный». Я пролистал несколько страниц, временами записи были очень лаконичными: «Iphiclides podalirius, два экземпляра у стены на развалинах храма, Ретимно, 12 час., солнце, Colias crocea, три особи на сорняках, Ретимно, 15 час., небольшая облачность».
Согласно записям, Крит стал поворотной точкой его путешествия, он уже не был уверен, продолжит ли поездку в Стамбул или направится на юг, в сторону Александрии. Я открыл дневник на последней странице, где Генри Ружичка сделал запись о своем прибытии в Стамбул третьего сентября утром, в десять часов двадцать минут по местному времени. «Стоял туман, после дождя поднялся ветер. Пролив Босфор поблескивал серебристой чешуей, и отовсюду раздавались равномерные, низкие и глухие гудки противотуманных сирен танкеров, отдававшиеся дрожью во всем теле. И вдруг прямо из гущи тумана появились устремленные в небо минареты».
Оставалась еще шкатулка. Я откинул крышку и вынул кусочек ткани с аккуратно обрезанными краями. Поднял лоскут к свету, на нем было красноватое пятно, похожее на засохшую кровь. Я почувствовал усталость и закрыл шкатулку. Мне показалось, что я смог бы крепко уснуть. Я оставил кофе нетронутым, лег в постель, и мне пригрезились квезалы, колибри-отшельники, птицы-носороги, синеголовые тангары, принявшие какие-то причудливые формы. Где-то близко я слышал голос Евы. Светящиеся фосфором цифры на часах радиоприемника сменяли друг друга в ночи, и мне представлялось, что я держу в руках шкатулку, внутри которой другая шкатулка, а в ней все новые и новые шкатулки, одна другой меньше, и в конце концов они уже так малы, что их трудно различить и почти невозможно открыть, они смешиваются с летящими в воздухе песчинками, ветер уносит их, и то, что было в последней шкатулке, тоже исчезает.
4
В четверг девятнадцатого апреля было холодно, как будто снова пришла зима. За ночь песок на берегу покрылся ледяной коркой. У самой воды высилась оставшаяся с прошлого года разрушенная крепость, промерзший песок, который не расковырять пластмассовой лопатой. На моем попечении была гардения, которая росла на подоконнике, на нее падало слишком много света, несколько листьев успели пожелтеть. Гардения перестала цвести в феврале, но перед этим на ней одновременно было девять цветков. Их аромат проникал даже на лестницу и оттуда — вниз, до самой улицы.
Прошло две недели после поездки в дом Генри Ружички, и за это время я с головой погрузился в работу, так же, как и на протяжении всей прошедшей зимы. Я каждый день ходил обедать в кафе на улице Мусеокату и успел переброситься парой слов с официанткой. Она была чуть постарше меня, веснушчатая, разговорчивая женщина. Обычно я садился у окна рядом с музыкальным автоматом, вдали от посторонних взглядов, в мягком свете музыкальной установки. Если в кафе не было других посетителей, официантка ставила какую-нибудь композицию и тихонько подпевала. Ей нравились хиты прошлых десятилетий, а я с удовольствием слушал ее пение. Когда я уходил из кафе, мелодия часто приставала ко мне, и вскоре я заметил, что и сам пытаюсь напевать «На сопках Маньчжурии». Официантка следила за тем, чтобы, уходя, я надевал свою куртку, поскольку уже дважды я случайно забирал с вешалки чужие. В первый раз ошибка вскрылась сразу за углом, когда я искал в кармане свой ежедневник, а вместо него обнаружил разводной ключ. В другой раз я понял, что ошибся, лишь когда товарищ поздравил меня с приобретением новой стильной куртки и спросил, действительно ли я вступил в братство Вольных Каменщиков. На груди красовался значок со звездой Давида.
Возможно, под влиянием холодного дня, напомнившего о зиме, а может, по совсем другой причине в тот четверг я отправился из кафе прямо домой и уселся за стол на кухне, чтобы сочинить письмо Анне Принц. Я написал, что являюсь наследником Генри Ружички, который скончался в марте. Сообщил, что не знал этого человека и не понимаю, почему получил наследство. Рассказал, что нашел в его доме письма, отправленные дамой по имени Анна Принц, и вот теперь пишу ей. Поскольку, по моим сведениям, у Генри Ружички нет живых родственников и я ничего не знаю о том, были ли у него друзья, я подумал, что стоит сообщить о его смерти хоть кому-нибудь. Когда я писал письмо, то был уверен, что никогда не получу на него ответа. Адрес Анны Принц был почти пятнадцатилетней давности, за это время названия улиц менялись, дома сносились, а человек мог много раз переехать или умереть.
К шести часам вечера письмо было готово. Я опустил его в почтовый ящик, а когда вернулся домой, зазвонил телефон. Я поговорил со своим отцом минут десять, и, когда положил трубку, меня посетило то же чувство, что и раньше: что-то было недосказано, что-то такое, что ни один из нас не мог облечь в слова и что нельзя исправить.
Я остался сидеть у телефона и вспомнил, как в первый раз привез Еву в дом, где прошло мое детство. Мы ехали на машине два часа без остановки, и она всю дорогу спала. Время от времени я поглядывал на нее, ее грудь поднималась в такт дыханию, волосы упали на лоб, на щеке ямка. Возможно, именно тогда я впервые почувствовал, что она далеко; гость. Может быть, это ощущение возникло в тот день и час, когда до дома оставалось уже немного, а может — гораздо раньше, еще до нас.
