Вернувшись домой, она начала внимательнее приглядываться к своему отражению в зеркале. Она любит своего мужа. И знает, что он не изменит ей, ну, разве что только в мечтах. Она не хочет его потерять. И перестать быть для него желанной. Во всяком случае, не сейчас. Потому решилась на две операции. В этом году она не поедет с семьей купаться в Красном море. Она панически боится живых рыб, страдает морской болезнью и давно не видела родителей — все сложилось в удачную ложь. На несколько дней она останется в Кельне, затем навестит родителей в деревне. Вернется только на один день, чтобы снять швы. Она еще не придумала, что скажет мужу и дочери, когда те вернутся…
Амплитуда печали
«Почему я не боюсь засыпать и боюсь смерти?» — спросил он ее однажды, вернувшись с вокзала. Она ждала его каждое утро. С понедельника по пятницу он возвращался ровно в 9.20. В субботу — не реже двух раз в месяц он ходил на вокзал еще и в субботу — около двенадцати. Заслышав звук знакомых шагов на лестничной площадке, она наливала ему кофе, ставила чашку на стол и пододвигала стул. Ей хотелось поговорить с ним хоть несколько минут, прежде чем он закроется на целый день в своей комнате. Только в эти несколько коротких минут, пока, в очередной раз потрясенный своим бессилием, он молча сидел перед ней на расстоянии вытянутой руки, она чувствовала, что еще что-то значит для него. Они пили кофе без слов, сидя друг напротив друга. Она протягивала руки, чтобы коснуться его ладоней или запястий, и он не протестовал. В какой-то момент она чувствовала, что его руки начинают дрожать. Тогда он сразу вставал и исчезал за дверью своей комнаты. Поэтому она научилась прикасаться к нему лишь тогда, когда была уверена, что через минуту кофе в его чашке закончится. Кроме того, она купила самые большие чашки и придвинула стол торцом к стене, чтобы он сидел напротив.
«Почему я не боюсь засыпать и боюсь смерти?» — был первый вопрос, который он задал за последние несколько месяцев. До сих пор только она задавала вопросы, придумывала его возможные ответы и произносила их вслух, а он только кивал. Они сели за стол. Она старалась оставаться спокойной. Сжала руки под столом, чтобы не прикоснуться к нему случайно. И начала говорить. О том, что он нужен ей, что эта печаль минует, что она не представляет себе утра без него, что любит его, что хотела бы засыпать с ним рядом, если бы он позволил. Рассказывала о том, что точно знает: утром они проснутся, о том, что сон — это маленькая смерть для всех, и о том, как важно, чтобы он вставал рано, ведь у них еще так много дел, и что она в него верит. Ведь он еще никогда не разочаровывал ее…
Он задал ей этот вопрос больше года назад. После трех лет пребывания в состоянии, названном врачами «глубокой, неизлечимой экзогенной депрессией с элементами двуполярного состояния и невроза навязчивой идеи». Это началось, когда его уволили с работы. Проводилась реструктуризация фирмы, и он попал в список уволенных. Он работал там недолго, у них не было детей, стало быть, в социальном плане он был одним из первых кандидатов на сокращение. Настал день, когда ему просто велели освободить рабочее место и идти домой. Один из многих психиатров, с которыми она беседовала, сравнил это событие с «переломом души». Душу можно насиловать лишь до определенного момента. Потом она просто ломается, как кость ноги. С того самого дня всего за несколько месяцев ее муж погрузился в черную бездну печали, утраченных надежд и бессмысленности существования. Как-то раз он сказал ей, что чувствует себя так, словно идет по стремительно застывающему бетону. Из этого бетона его не вытянули ни прозак, ни четыре психотерапевта, которых она к нему приводила. Он перестал вставать по утрам, весь день проводил в постели. Через несколько месяцев появилась надежда. Однажды он встал, побрился, надел свежую рубашку и костюм, взял свою папку и пошел на вокзал. И стал ждать поезда в метро, чтобы ехать на фирму. Как в те времена, когда работал. Но в поезд он не садился. Когда в 9.03 тот отъезжал, он возвращался домой, они пили кофе, он молча переживал свой позор и сразу после этого закрывался в своей комнате. Это был единственный период — в абсурде поразившего его невроза — когда он был относительно нормален. Хотя бы полчаса в сутки. По совету врачей она начала участвовать в этом абсурде. Каждое утро гладила ему рубашку, вешала ее в коридоре, оставляла на столе второй завтрак, который он должен был съесть на службе, а потом ждала на кухне его возвращения, чтобы угостить кофе. Доктора знали, что будет именно так. Депрессии часто сопровождаются неврозом навязчивой идеи. Так же, как страхи. Он тоже боялся. Она часто слышала ночами, как он ходил по комнате. А однажды он признался, что не может спать, так боится опоздать на работу…
Во всем этом мудреном диагнозе она не могла смириться только с одним — что это неизлечимо. Если может срастись нога, почему нельзя надеяться, что так случится с душой? Уже четвертый день она живет в Кельне, в маленькой гостинице возле клиники. Пока что, сразу после операции, ей нельзя видеться с мужем. Профессор, который его оперировал, лицемерно, хотя и успокаивающе, назвал то, что он сделал, процедурой. Он вшил два тонких, как волос, электрода в мозг, возле гипоталамуса, отвечающего за эмоции. К электродам подведен ток. Пять, самое большее десять вольт, примерно 130 герц. Короткими импульсами. «Этого хватит, чтобы заменить ему душу», — говорит профессор, показывая на компьютере записи теста сразу после пробуждения мужа от наркоза. На экране муж улыбается. Первый раз за много лет. Совсем как когда-то…
Самые важные вещи
«Вы понимаете, утром я просыпаюсь рядом с ним и шепотом молчу ему в ухо. Хотя иногда мне хочется кричать. Просто я думаю: зачем? Он и так слышит мое молчание. Он всегда точно знает, что я хочу ему сказать. Даже тогда, когда молчу. Временами мне кажется, он даже улыбается во сне, когда я смотрю на него, опершись на локоть. И я уверена, что в этом своем сне он осторожно вытирает мне слезы. Видите, я счастливая женщина. Я самая счастливая из всех, кого знаю…»
Надин тридцать три года, у нее короткие, как она сама говорит, «совершенно новые» волосы, смуглая от солярия кожа и очень длинные ресницы. Она благоухает духами, и у нее очень длинные ногти. В руке она держит сигарету, которую на мгновение подносит к губам. Но никогда не прикуривает. Когда подходит официантка, Надин заказывает бокал хорошего вина. Подносит его к носу и благоговейно принюхивается. Потом пробует кончиком языка и тут же отставляет в сторону.
«Потому что, видите ли, во мне пока много искусственного. Знаете, как отвратительно пахнет человек "на химии"? Откуда вам знать?! От него несет, как от завода, производящего соляную кислоту или искусственные удобрения. Даже если окно в комнате весь день раскрыто настежь, все равно вечером смердит. Представьте, каково это — к вам в спальню приходит любимая женщина, а вы знаете, что воняете, как цистерна с аммиаком? Так вот, я пока немного искусственная. Nota bene: благодаря химии. Поскольку у меня выпали ресницы и брови, я, скажем так, сделала себе новые. Мои собственные еще не отросли. Почему-то они растут медленнее, чем волосы. Даже не знаю, отчего. Так как моя кожа стала голубовато-серой, я купила себе месячный абонемент в солярий, и вот хожу, загораю. Когда серый цвет смешивается с красным, получается золотисто-коричневый. Это знает любой физик. Поскольку мои ногти стали словно поверхность кратеров на Юпитере, я заклеила их типсами. Я так защищаюсь, понимаете? Хочу быть обычной женщиной. Это совсем не просто. Я обожаю вино, но оно несовместимо с химиотерапией, поэтому я его только нюхаю. Но хочу нюхать самое лучшее. К вину полагается сигарета. Поэтому у меня всегда с собой одна. Если не боитесь заразиться раком, можете спокойно выпить из моего бокала. Это лучшее в этом ресторане шабли. Боитесь? Божидар, мой мужчина, ничего не боится. Знаете, когда у меня обнаружили рак, Божидар хотел сразу же на мне жениться. Такой смелый! Сначала я подумала, что он просто хочет стать свободным молодым вдовцом, но потом оказалось, что он действительно меня любит. Божидар — хорват. Хотя родился в Берлине. Но для хорватов место рождения не имеет значения. Как и для поляков, верно? Они по природе гордецы и редко говорят женщине о своей любви. Считают, что признаться в любви — это как сдаться в плен. Хорваты не любят быть пленниками. Но вы и так это знаете из газет и телевидения. Хорошее шабли, не правда ли?»
