Мы переехали в полдень, у меня были какие-то дела, и сейчас я уже не помню, ни где, ни с кем мы тогда обедали, помню только, что около полуночи я стоял и спальне перед зеркалом и медленно развязывал галстук. Вдруг в зеркале я увидел, как Эмилия взяла с кровати подушку и направилась к двери в гостиную. Я очень удивился и спросил:
— Что ты делаешь?
Я произнес это не оборачиваясь. Опять-таки в зеркале я увидел, как она остановилась в дверях и, оглянувшись, сказала равнодушным тоном:
— Ты не обидишься, если я буду спать на диване?
— Нынче ночью? спросил я растерянно, ничего не понимая.
— Нет, всегда, быстро ответила Эмилия. По правде сказать, это одна из причин, почему мне хотелось перебраться в собственную квартиру… Я не могу больше спать, как ты любишь, с открытыми окнами. Каждое утро я просыпаюсь на рассвете и уже не могу уснуть, а потом весь день хожу сонная… Ты не обидишься?.. Думаю, нам лучше спать врозь.
Я все еще ничего не понимал, подобный сюрприз в первую минуту вызвал у меня лишь легкое раздражение. Подойдя к Эмилии, я сказал:
— Но это же невозможно… у нас всего две комнаты, в одной кровать, в другой диван и кресло. Зачем? А кроме того, спать на диване неудобно.
— Я все никак не могла решиться сказать тебе об этом, проговорила Эмилия, опустив глаза и не глядя на меня.
— Но прежде, продолжал я, ты никогда не жаловалась. Я считал, что ты привыкла.
Она посмотрела на меня и, как мне показалось, явно обрадовалась, что разговор принял такое направление.
— Нет, я никак не могу привыкнуть… Я все время спала плохо… Возможно, именно поэтому я стала такой нервной. Если бы еще мы ложились рано, но мы всегда засыпаем поздно… И вот… Не докончив фразы, она направилась в гостиную.
Я догнал ее.
— Погоди, торопливо сказал я, если тебе так уж хочется, я могу спать и с закрытыми окнами… Ну, хорошо, с сегодняшнего дня мы будем спать с закрытыми окнами.
Говоря это, я почувствовал, что мое предложение подсказано не только уступчивостью любящего мужа; вероятно, тогда мне захотелось испытать Эмилию. Она покачала головой и, чуть улыбнувшись, ответила:
— О нет… Почему ты должен жертвовать собой… Ты всегда говорил, что задыхаешься, когда окна закрыты… Лучше уж нам спать врозь.
— Уверяю тебя, мне легче этим пожертвовать… я привыкну.
Эмилия поколебалась, но потом сказала с неожиданной твердостью:
— Нет, я не желаю никаких жертв… ни маленьких, ни больших… я буду спать в гостиной.
— А если бы я тебе сказал, что мне это неприятно и что я хочу, чтобы мы спали вместе? Она снова заколебалась.
— Какой ты странный, Риккардо, произнесла она наконец, как всегда, мягко. Ты не хотел жертвовать этим два года назад, когда мы только поженились… А теперь хочешь пойти на это во что бы то ни стало… К чему? Очень многие супруги спят врозь и тем не менее любят друг друга… По утрам, когда ты уходишь на работу… тебе будет даже удобнее. Ты не будешь меня будить…
— Но ты же сама сказала, что обычно просыпаешься на рассвете… А ведь я не ухожу из дому на рассвете.
— Ох, какой ты упрямый, сказала она раздраженно. И на этот раз, не дав мне ничего возразить, вышла из комнаты.
Оставшись один, я сел на кровать, где не хватало подушки, и уже одно это наводило на мысль о разлуке и одиночестве. Некоторое время я рассеянно смотрел на дверь, за которой скрылась Эмилия. "Эмилия, спрашивал я себя, не хочет спать со мной потому, что ее действительно беспокоит по утрам солнечный свет, или просто потому, что ей не хочется спать со мной?" Я склонялся ко второму предположению, хотя всем сердцем хотел бы поверить в первое. Я чувствовал, что, если приму объяснение Эмилии, у меня останутся сомнения. Я не признавался себе в этом, но вопрос, который меня мучил, сводился к следующему: а может быть, Эмилия вообще меня больше не любит?
Пока, погруженный в подобные мысли, я сидел на постели, Эмилия входила и выходила из спальни; вслед за подушкой она перенесла в гостиную две простыни, которые достала из шкафа, одеяло и халат. Было начало октября, погода стояла теплая, и Эмилия расхаживала по квартире в одной тонкой прозрачной рубашке. Я еще не описал Эмилию и хочу сделать это сейчас, хотя бы для того, чтобы объяснить мои тогдашние переживания. Пожалуй, Эмилия была не высока ростом, но моя любовь к ней делала ее в моих глазах выше, а главное, величественнее всех других женщин. Не могу сказать, действительно ли ей была присуща величественность или это только мне так казалось, но помню, что в первую ночь после свадьбы, когда она сняла туфли на высоких каблуках и я обнял ее, стоя посреди комнаты, меня поразило, что лоб ее оказался на уровне моей груди и что я выше ее на целую голову. А потом, когда она легла рядом со мной в постель, новая неожиданность: она вдруг показалась мне большой, полной, широкой, хотя я знал, что на самом деле Эмилия отнюдь не грузная женщина, У нее были самые красивые плечи, руки и шея, какие мне когда-либо приходилось видеть, полные, округлые, изящные и гибкие. Лицо у нее было смуглое, нос прямой и тонкий; когда она улыбалась, за ее свежими чувственными губами влажно сверкали два ряда изумительно белых зубов; в ее больших глазах прекрасного золотисто-каштанового цвета светилась чувственность, а порой в минуты страстного самозабвения они казались какими-то странно растерянными. Эмилия, как я уже говорил, не была настоящей красавицей, но, не знаю уж почему, казалась прекрасно сложенной, то ли благодаря гибкой талии, подчеркивавшей линию бедер и груди, то ли потому, что держалась очень прямо и с большим достоинством, то ли из-за вызывающей красоты и девической силы длинных, стройных ног. Одним словом, в ней была непринужденная грация и та естественная спокойная величавость, которая дается одной лишь природой и поэтому кажется еще более таинственной и непостижимой.
Пока Эмилия ходила из спальни в гостиную, а я, расстроенный и растерянный, смотрел на нее, не зная, что сказать, мой взгляд соскользнул с ее спокойного лица на ее фигуру, очертания которой по временам проглядывали сквозь тонкую рубашку; и вдруг в мою душу закралось подозрение, что Эмилия меня больше не любит; меня пронзила мучительная мысль, что близость между нами невозможна. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного, и на мгновение это ошеломило меня, но вместе с тем я не мог поверить, что это правда. Конечно, любовь прежде всего чувство, но также и невыразимая, почти одухотворенная плотская близость. До этого я не задумываясь наслаждался своей любовью, как чем-то вполне естественным и само собой разумеющимся. Теперь же я вдруг увидел то, чего раньше никогда не замечал, и понял, что прежней близости между нами, видимо, больше не будет и даже уже нет. Как человек, внезапно очутившийся на краю бездны, я ощутил нечто вроде сосущей тоски при мысли о том, что на смену нашей близости неизвестно почему пришла отчужденность.
Все мои мысли сосредоточились на этом, все перевернувшем во мне ощущении; Эмилия тем временем, по-видимому, принимала ванну: я слышал, как из кранов льется вода. Я остро сознавал свое бессилие и в то же время мучительно желал побороть в себе это чувство. До сих пор я любил Эмилию легко и бездумно; моя любовь к ней словно до волшебству выливалась в бессознательный, бурный, вдохновенный порыв, зависевший, как мне до сих пор казалось, от меня, и только от меня. Теперь же я впервые понял, что все зависело от такого же ответного порыва Эмилии и поддерживалось им; видя, как она переменилась, я испугался, что не смогу любить ее с прежней легкостью, непринужденностью и естественностью. Словом, я боялся, что в чудесную близость между нами проникнет холод и скованность с моей стороны, а с ее… Я не знал, как она себя поведет, но предчувствовал, что всякое принуждение с моей стороны встретит у нее в лучшем случае лишь безучастную пассивность.
