Глаза у Энгеса Берка были раскрыты, но сознание его бездействовало. Он чувствовал, что его стащили с мула и понесли, и слышал греческую речь над собой, и видел стену позади и одеяла. Но он только все старался ощутить уксусный запах винодельческой деревушки и мучился оттого, что не ощущал его.
Потом больше ничего не было. Ничего, пока он не очнулся с чувством, что ему необходимо избавиться от всего, что у него внутри. Без участия мысли он присел и нагнулся, и его вырвало, одной только слюной и желчью.
Было еще светло.
Но было и светло и в то же время темно. Когда он выпрямился, у него приятно отлегло от горла, и он увидел, что находится в яме, сверху затянутой брезентом. Ветер колебал брезент, и свет и тени перемещались.
И он увидел других, несколько человек. Все они тоже лежали.
Он видел, что находится в яме, стены которой, слоистые и осыпающиеся, поросли травой. И он почувствовал запах, втянул его носом. Но это пахло по-больничному, эфиром и спиртом.
Потом к нему подошла рослая женщина, гречанка, в длинном черном фартуке, неловко, грузно встала на колени и потянула с него одеяло. Тут только он почувствовал свое бедро. Его свело болью, потом отпустило. И он увидел повязку, испачканную кровью. Женщина начала снимать повязку, и Берк подскочил от боли.
— Легче, — сказал он ей.
Она продолжала делать свое дело, приподняв его ногу так, чтобы можно было пропустить повязку под ней. Повязка была грязная, и он догадался, что это его рубашка, и, лежа так, с поднятой ногой, он оглядывался по сторонам. На полу, тоже застланном брезентом, лежало еще шестеро или семеро. В одном углу были сложены два очага, защищенные двумя большими каменными плитами. Почти все остальные лежали у противоположной стены. Только двое не лежали, оба — черноволосые греки. У одного все лицо забинтовано, другой совсем без повязки. Больше ничего кругом не было, только два черных котелка на огне.
Женщина, наконец, размотала всю повязку, сняла тампон из чистой тряпочки и осторожно повернула Берка на левый бок.
— Который час? — спросил он женщину. Он сам не знал, зачем.
Женщина покачала головой, двое лежащих напротив оглянулись на него.
Заговорив, Берк почувствовал сухость в горле и во рту. Брезент у самой его головы был измаран давешней рвотой.
— Дайте мне пить, — сказал он женщине.
Она перевернула его на живот и крикнула кому-то. Берк попытался вспомнить, как по-гречески «вода», но никак не мог. Колено женщины тяжело давило ему на Поясницу.
Потом рядом очутился еще кто-то, с тампоном в руках, ощупал его бедро и перевернул его опять на левый бок.
Берку в это время вспомнилось, как он шел и смотрел на дом на сваях. А потом сразу вот это. Черт возьми, да это яма какая-то. Я, должно быть, угодил в плен и скоро окажусь в Stalag[1]IV, V или VI, римскими цифрами.
— Что это такое? — спросил он, не думая.
— Вы приходите в себя, — сказал ему кто-то по-английски.
— Да, — сказал Берк.
Он не видел, кто это, потому что женщина снова накладывала ему повязку, и он лежал спиной к говорившему.
— Что это за яма? — спросил он.
— Никто не знает, — ответили ему. — Скорей всего остатки Минойской бани. Французы утверждают, что здесь была гробница Зевса. Но я этому не очень верю.
Берк молчал, пока женщина не кончила перевязывать, потом он перевернулся на спину и сел слишком резким движением.
— Не давите на этот бок.
Теперь Берк увидел человека, который говорил по-английски. Он был еще молод, с окладистой черной бородой, в толстых очках в черной оправе.
— Вы что, врач? — спросил Берк.
— Да.
— Немец?
— Грек.
— Это не немецкая затея?
Врач покачал головой и сказал:
— Нет.
— А что это такое? Где мы, в деревне?
— Нет, — сказал врач.
— Черт подери, — сказал Берк, — что же это такое? И что вообще случилось?
— Вы упали без чувств у деревни Сан-Ксентос. — Он произносил на греческий лад: «Сан-Эксентос». — Слишком большая потеря крови. Там знали про это место, и вас привезли сюда на животном.
— На муле, — сказал Берк и вспомнил чешуйки сланца, и камешки, и черную пыль.
— Да. Я начинаю забывать английский.
— Нет, отчего же, — рассеянно возразил Берк. — Но что же это все-таки?
— Хорошо укрытое место. Но мы здесь не останемся.
— Госпиталь?
— Вроде.
— Для греков?
— Для всех здесь, на Юктас. Железноголовые сейчас действуют в этом районе, и в деревнях для нас опасно.
— Партизаны, значит?
— Нет. — Молодой врач покачал головой. — Партизаны ушли на восток.
— Мне тоже надо выбраться отсюда, — сказал Берк.
— Еще рано. Вам вредно двигаться.
Врач что-то сказал женщине по-гречески и опустился на одно колено. Берк теперь мог разглядеть спокойные глаза за толстыми стеклами и неподвижные губы.
— Что там? — Берк приподнялся на локте и указал на свое бедро.
— Пустяки, — сказал грек. — Заражения нет. Ничего опасного. Чисто внутри. Чисто снаружи. Я наложил швы. В трех местах. Потеря крови, больше ничего. Несколько дней, и все будет в порядке.
— Опасности нет?
— Никакой. Камень был плоский и острый, вошел и вышел.
— Я думал, там парочка пуль застряла.
— Нет. Просто камень, острый как нож.
— А я смогу ходить?
— Завтра сможете. Пойдете и прямо наткнетесь на железноголовых.
— Разве здесь не высоко? Не высоко? — повторил он.
— Высоко. Но железноголовые поднимаются все выше. Зачем вы спускались? Ведь вы спускались?
— Да, — вызывающе сказал Берк.
— Теперь не время для этого. Железноголовые поднимаются все выше.
— Тем более мне надо уходить отсюда.
— Завтра уйдете.
— Что с моим спутником? Вы ничего о нем не знаете?
Доктор покачал головой и снял очки, чтобы протереть их. По его небольшим, спокойным, окруженным мелкими морщинками глазам сразу можно было узнать, что он близорук. Берк подивился, как он работает с такими глазами.
— Вы меня зашили? — спросил он грека.
