Проснувшись, я помню все это как сейчас, потому что могу даже повторить свои мысли слово в слово, но, когда я просыпаюсь, Магды уже нет, хотя, возможно, ее еще нет или вообще нет. Я встаю с очень холодной в эту пору ночи земли и отряхиваю с джинсов и куртки песок. Магды нет, это я заметил сразу, что меня просто взбесило, хотя, оценив ситуацию, я вижу, что кошелек, а это ключевой момент, и документы на месте. Я плохо себе представляю, что было, когда мои экономические размышления временно прервались, и что я делал до того, как проснулся. Это хуже, чем, извиняюсь за выражение, полный аут. Вокруг огромное количество песка, что, как я считаю, является самым настоящим антиэкономическим распиздяйством, можно даже сказать, халатностью, и что, не буду скрывать, лично меня доводит до белого каления. До белой горячки, одним словом, до опасной болезни под заглавием бешенство. Поэтому, когда я вижу, что валяется целлофановый пакет, я без тени колебания насыпаю в него песок. Потом я его закручиваю и прячу на случай отсутствия наличных, на случай рыночной лихорадки, потому что впоследствии это может оказаться весьма ценным фактом, можно даже сказать, вообще плюсом. Потом я нашел еще два пакета побольше, и меня больно укололо прямо в сердце полное отсутствие какой бы то ни было экономии в стране, где пакеты в таком хорошем состоянии валяются прямо на земле, обреченные на погибель и полную бесхозяйственность. Отданные на растерзание люмпен-пролетариату. Поэтому я обещаю себе, что Магда сейчас, скорее всего, вернется, потому что, например, пошла, скажем, поссать, и начинаю насыпать в пакеты песок. Я считаю, что его нужно собрать целиком и полностью, и как можно скорей. Потому что, если он попадет в чужие руки, нам конец. Его до последней унции растащат предатели.
Вот так я размышляю, таким вот образом. Я даже начинаю, что редко со мной случается, записывать разные мысли и расчеты на земле. К сожалению, пишу я очень быстро. Что оказывает влияние на мои буквы и цифры. Они, по сути, неразборчивы. Ну и хрен с ними, где-то поблизости я слышу, хотя вообще-то вокруг тьма-тьмущая, Магду, которая однозначно над чем-то смеется. Я думаю, чего она нашла тут смешного. Не конкретно, а так, вообще, ну чего тут смешного. И вдруг я ее вижу, хотя и не одну, а с кем-то еще. Однозначно, она не одна. Она с мужиками, блин, к тому же с двумя. Это заставляет меня действовать. Реагировать. Потому что, даже если между нами все кончено, свою любовь — как я помню — она отдала мне, и свое тело тоже. Так что я чего-то тут не понимаю, когда она идет таким бодрячком и строит из себя модель. Крутит задницей так, что мама дорогая. На ногу свою уже не хромает. Модель, актриса и одновременно певица в одном флаконе. Перетраханная вдоль и поперек. Живая реклама дырявых колготок, покупайте дырявые колготки, последний писк моды, самые что ни на есть стильные. И не забудьте про костыль под мышкой, и обязательно чтоб был краденый.
— Что, блядь, — говорю я ей, поскольку эта неожиданная ситуация выбила меня из размышлений.
А она говорит этим мужикам: вот это и есть мой психофизиологически недоразвитый брат.
— Ну, чем мы тут занимаемся, а? — это она мне. — Рисуем на песочке, вот умничка. Мне с ребятами еще по делам надо, твои костыли я тебе оставляю, если соберешься домой или еще куда, обопрись на костыль, так удобнее.
Я какое-то время стою с прутиком в руке, один из этих кентов, по виду явно извращенец и тайный пидор, весь в черной коже, свитер под ремень, говорит: знаешь, что, Магда, вы вообще-то не похожи, хотя вроде как ты его сестра. А она говорит: ну. Такова жизнь. Зато у нас одинаковые фамилии. А потом говорит, это уже мне: слышь, Сильный, какая у тебя фамилия?
— Червяковский Анджей, — отвечаю я согласно со своими убеждениями.
А эта дрянь коварно так поддакивает:
— Вот именно! И меня тоже именно так зовут. Червяковская моя фамилия.
Я все еще молчу. Второй чувак подходит поближе, он вроде как более спортивного телосложения, весь в спортивном костюме, и говорит: смотрите, он тут чего-то написал. Тут они все вместе нависли над моей писаниной и стоят, как ни дать ни взять министерство образования и спорта, и пробуют прочитать. Как я уже раньше говорил, буквы получились неразборчивые, не буквы, а скорее абстрактные знаки, можно даже сказать, что в природной флоре и фауне вообще нет таких знаков.
— Ну так он же того, — говорит Магда. — Потому и пишет такой азбукой. Это такая специальная азбука для психов и даунов.
Тут они уже совсем собрались отчаливать. Магда явно хочет вильнуть хвостом и скрыться в синюю даль, отвалить в даль с этими двумя чмырями. Трехчленная комиссия по делам образования и спорта, вонючий педрила занимается образованием и буквами, а Магда с этим, в спортивном костюме, работает по спортивной линии, классно работает, прям вижу.
Я говорю так: поди-ка, шалава, сюда, на минуточку, вот сюда, в сторонку. Поди, не бойся, не врежу пока. Потому что от шока, который испытали мои убеждения и чувства, я стал совсем беспомощный, как ребенок. Совсем бессильный. Вообще-то я по своей природе не такой уж типа и чувствительный, потому что, признаюсь открыто и по-честному, мне нечего скрывать и стыдиться — в моем прошлом, еще совсем недавнем, характер у меня был вообще-то взрывной, реагировал я нервно, что вообще-то даже отражалось на наших отношениях с Магдой. Чуть что — всё, держите меня сто человек. Но тут была кровная обида, нанесенная мне безо всякого участия моей вины. Я вдруг стал ранимым и мягким. Потому что это была уже очередная обида, нанесенная мне как последнему чмо.
Я тогда говорю: ну-ка, поди сюда. Я хочу тебе кое-что сказать. Вижу, она растерялась. Она вся в сомнении и типа даже боится. Знает, в чем фишка, знает, что между нами теперь все будет по-другому, вот и затрясла поджилками, обтягивает платье, смотрит то направо, то налево, то прямо. В разные стороны смотрит, в основном то в одну, то в другую сторону. Ты что, совсем дура, спрашиваю я ее, потому что мои нервы на пределе, мои чувства растоптаны, она просто меня добила, я просто как психически, так и физически живой труп.
Оба мужика смотрят на меня с сочувствием. Оба. Но им уже пора идти. Магда смотрит то на этого, в спортивном костюме, то на того, педика, у него — как я потом узнал — погоняло было Ласточка.
— Гля, как оживился засранец, — сказал он и показал на меня пальцем, а потом вдруг засобирался: ну, пошли отсюда.
Тут я уже завожусь не на шутку. Вот теперь точно пощады не будет, и пусть она себе не воображает, что со мной можно так обращаться, прощай, мол, Сильный, добрая душа, мальчик, поющий в церковном хоре, воплощение мягкости и доброты. Добренький дядя Сильный больше не будет совершать чужие хорошие поступки за кого-то, пока эта кто-то прохлаждается на практике. Сильный больше не намерен отдуваться перед завмагом за краденые шмотки. Ладно б еще со вкусом, а то ж она их перла без всякого вкуса. Потому что Сильный — он такой, хочешь, порви с ним, пошли его подальше, а потом, если судорога в ноге, раз-два, один звонок, Сильный тут как тут, пол тебе под ногами вылижет, чтоб по чистому ходила. Сильный погибнет за тебя на польско-русской войне, заслоняя тебя от удара знаменем, красно-белым флагом. Хотя все твои подружки будут умирать от желания приложить тебе этим флагом за все твои, мягко говоря, аморальные проступки. Но Сильный заслонит тебя грудью и защитит. Все, дорогуша, тебе хана, теперь, когда я смотрю на тебя, я вижу, что вся моя любовь к тебе была в корне ошибкой. И что за вульгарное оскорбление, которое ты мне только что причинила, ты мне солоно заплатишь.
