— Давай я попробую?
— Ну попробуй.
Так что мать-одиночка с помятым лицом встает у меня за спиной, за спинкой моего высокотехнологичного кресла, и начинает орать благим матом. В смысле, действительно матом. Не дождавшись ответа, она принимается колотить меня по макушке ладонью.
— Не бей его.
— Я пытаюсь его рассердить.
— Оставь его, — говорит жена. — Может, он и придурок, но он мой муж.
Мамик вынимает из сумки баллончике газом для отпугивания насильников. С явным намерением пустить мне в лицо струю едкого газа. Воздержанья пытается ее разоружить, но пролетарская женщина яростно зыркает на нее и бьет коленом в пах. Я знаю, что надо вмешаться, выключить телевизор, оторваться от кресла, отложить пульт и повалить бесноватую пролетарку на пол. Но она крупнее меня, и честно сказать, я ее боюсь. И потом, она очень даже неплохо смотрится на экране.
К счастью, жена и сама в состоянии за себя постоять. Она задирает Мамику платье, срывает с нее бюстгальтер, хватает за млекопитающую сиську, истекающую молоком, и выводит разбушевавшуюся соседку на улицу.
— А как же ребенок?
— Если он тебе нужен, — говорит Воздержанья, — придется тебе добиваться его через суд. Я его заявляю на усыновление.
— Неудивительно, что ты носишь очки, — говорит Джим. — Отодвинься подальше, а то сидишь носом в экран.
— Прошу прощения, но меня захватило происходящее.
— Заставляет задуматься, да?
— Вовсе нет, — отвечаю я чистосердечно. — Просто и вправду хороший был эпизод. Только эта ужасная тетка из пролетариев… как-то она не порадовала.
— А что такого ужасного в пролетариях? — говорит Джим обиженно. — Я сам из рабочего класса.
— Да, и ты посмотри на себя.
Жираф-призрак трясет головой, не веря своим ушам.
— Нет, ты и вправду какой-то душный. Теперь понятно, почему у тебя с женой все так плохо. Наверное, ты ее даже ни разу и не обнял.
— Я ее обнимаю. Всегда. Каждый вечер, — говорю я, проверяя свое мысленное расписание. — Когда она моет посуду.
Жираф недоверчиво приподнимает бровь.
— Сзади, что ли, подходишь?
— Ага. Жене нравится, когда сзади.
Жираф приподнимает вторую бровь.
— Я так и думал.
— Знаешь что, шел бы ты в джунгли, грязное животное.
Джим раздувает ноздри.
— А ты — мерзкий расист.
— Не смей меня так называть, — говорю я обиженно. — Будь у меня под рукой стремянка, я бы взобрался на самый верх и придушил бы тебя всего. Ну, не всего, а хотя бы частично.
— Ты это… не кипятись, — говорит Джим, попятившись. — А то еще схватишь сердечный удар.
— Не дождетесь. — Я бью себя кулаком в грудь. — Я здоровый, как бык.
— Скорее как вол, — произносит Джим нараспев. — Вол, если ты вдруг не в курсе, — это бык, не несущий яйца. Вол в закрытом вольере. С поясом целомудрия на отсутствующем причиндале. Ты весь зажатый, Спек. Ты подавляешь свои инстинкты. С этим надо бороться. Ты же часами сидишь перед ящиком, а это, знаешь ли, вредно. Пойди прогуляйся, подыши свежим воздухом. Жизнь дана для того, чтобы ею наслаждаться.
— Смени компакт-диск, — саркастически говорю я. — Спокойствие, мистер Спектр, только спокойствие. А то у вас приключится сердечный приступ. Это старая песня, Джим.
— И все-таки, по статистике, смерть от сердечных заболеваний относится к самым распространенным.
— Ты мне как будто зачитываешь брошюрку из серии «Помоги себе сам». — Я чешу нос под очками. — И что мне делать по этому поводу? Есть какие-нибудь предложения?
Джим пожимает плечами.
— Я просто подумал, что тебе стоило бы регулярно снимать напряжение в тестикулах. Так сказать, изливать содержимое. Как минимум раз в неделю.
— Если ты намекаешь на мастурбацию…
— Все это делают, Скотт. Даже Бог.
Я застываю с отвисшей челюстью.
— Я тебя правильно понял?
— Э?
— Стало быть, это правда.
— Погоди, — говорит Джим. — Я хотел сказать только…
— Да, теперь все логично, — говорю я, сложив два и два. — Бог есть. Если бы его не было, тебя бы тоже здесь не было.
— Ну, даже если он есть, я в него не верю.
— Так ты, выходит, агностик.
— Скорее скептик.
— Ну хорошо. Скептик. Ты веришь, что существование Бога сомнительно, потому что невероятно.
— Можно сказать и так. Но если он существует, — говорит Джим, прядя ушами, — он редкостный анус.
— Что?
— Говорю, редкостный анус. Тот еще педераст.
— Так нельзя говорить.
— Бородатый ЗП. В смысле, задний проход.
— Джим, пожалуйста…
— Ладно, как бы там ни было, — говорит Джим, задирая заднюю ногу и пуская тугую струю мочи в электрический камин с эффектом «живых углей», — я всего лишь хотел сказать, что если ты не разберешься со своей тухлой жизнью в самое ближайшее время, если ты не научишься расслабляться, то кончишь, как я. Очень быстро откинешь копыта. И тебе будет мучительно больно и горько.
— И как это произойдет?
— Как я уже говорил. И теперь уже скоро. Сердечный приступ. В любой день.
— Ты это серьезно?
— Ты посмотри на мое лицо, — говорит Джим устало, почти безучастно. — Загляни мне в глаза. Разумеется, я серьезно. Твои дни сочтены. Где-то уже готов счет из бюро ритуальных услуг, адресованный твоей жене, Воздержанье Спектр, за погребение ее почившего супруга Скотта. Пятьдесят фунтов стерлингов, специальное предложение.
Жираф еще даже не договорил, а я уже чувствую, как кровь сворачивается у меня в артериях, забивая их тромбами. Я бегу к телефону, хватаю трубку, лихорадочно набираю номер.
— И кому ты звонишь?
— Всем.
— Успокойся. Не надо никому звонить. Во всяком случае, еще не время.
— То есть у меня есть шанс?
— Конечно, есть. Собственно, я для того и пришел.
— Чтобы спасти меня?
Жираф-призрак кивает.
— Но почему? — Я кладу трубку на место. — Ведь я тебе даже не нравлюсь.
— Я сам умер так же. И, уж поверь мне, это было неприятно.
— А что с тобой произошло?
— Я шел по джунглям, искал, чего бы такого съесть, и упал замертво. Сердечный приступ.
— Но ты же жираф.
— Жирафы тоже обламываются, знаешь ли.
