— Самый младший. Покончил с собой.
На это говоришь: вот ужас, — и понимаешь, что надо спросить еще о чем-то, не о том, как это случилось, а почему.
Ответ сбивал с толку своей простотой, а тон, которым слова эти были произнесены, не давал возможности для дальнейших расспросов:
Как вам понравится эта эпитафия? «Был чересчур современным». Наркотики? Алкоголь? Насилие?
Понятия не имею, никогда больше она не говорила о нем, как и о Бартоломео. Оба похоронены на деревенском кладбище, где в конце концов упокоятся все они, друзья и враги, рядом с площадью, по которой мертвые, пока были живы, проходили тысячу раз, площадью, на которой во время ежегодных праздников собирается вся деревня, чтобы поглядеть на колоссальный фейерверк, знаменующий собою конец лета.
Соседи
Скрюченного старика, жившего возле Марии, мы прозвали между собой Эвмеем — по имени свинопаса, который первым узнал возвратившегося на Итаку Одиссея. Чтобы рассказ был понятен, надо сперва описать деревню, где все мы живем. Церковь, ayutament (ратуша, где вершится вся местная политика), два бара — Casino и La Rueda («Колесо») и множество мелких лавчонок располагаются на главной ее улице. Пространство по обе стороны от нее разбито на пересекающиеся под прямым углом переулки. Домики — беленькие, низкие. Внутрь не заглянешь, не то что в Голландии. Там кипит тайная жизнь. По вечерам, проходя по опустевшим улицам, я слышу голоса говорящих по-испански телевизоров — единственной связи острова с остальным миром. Вдоль нашего края деревни проходит Avenida de la Pau — улица Мира, объездная дорога для транспорта, следующего в сторону моря. Высокие дома строить не разрешается, но здесь и трехэтажные считают высокими, наверное, оттого, что они выросли у нас на глазах. На острове полно мест, где когда-то ничего не было. То есть были пустые, просторные пляжи, вдоль которых теперь понастроили отелей, были таинственные дорожки, по которым теперь нам запрещено ходить, короче — прогресс наступает на остров. От Avenida отходит несколько узких, причудливо переплетающихся улочек. Здесь не разъехаться двум машинам, здесь — в zona agricultural[12]— запрещено строительство.
В конце одной из этих неасфальтированных улочек начинается тропа, ведущая туда, где когда-то жили Эвмей, Мария с Барталомео и тремя детьми, а за ними, еще дальше, живем мы, мужчина и женщина. Мужчина прибыл на остров первым, в 1969 году, вы с ним уже знакомы. Женщину зовут Симона, она попала сюда десятью годами позже. Остальные ушли в прошлое: сперва исчезли Эвмей с сыном, вслед за ними — Мария со своим кланом. О связанной с этим трагедии я еще расскажу.
Нашим домом заканчивается дорога в большой мир. Добраться до нас практически невозможно, и это хорошо. Толстое дерево загораживет нас, и мы почти ничего не слышим, кроме свиней, ослика и кур Мануэля. Постойте! А Мануэль откуда взялся? Мануэль — сын Хуана и брат Лизы, дочери того же Хуана, жены Ксавьера и матери Изабеллы; что же до Изабеллы, то она обожает ослика и ведет с ним долгие беседы, которые ослик терпеливо выслушивает, потому что понимает: Иза одинока, она — единственный ребенок и ее родители работают. Хуан инвалид, но это не мешает ему прекрасно управлять лодкой, выходить в море, охотиться на pulpos[13]и выращивать гигантские тыквы; разделенный на две половины дом напротив нас, где жили Мария и Эвмей, принадлежит его жене Хозефе, сестре Бартоломео. Трагедия случилась, когда Хозефа отказалась продлить Марии срок аренды. Поклонников сельской идилии просят не беспокоиться. Эвмей уехал, половина белого арабского дома опустела. А Мария осталась. Она была привязана к своей сосне и своему месту на краю света так же, как и мы. А мы были привязаны к ней, к протяжному боевому кличу, которым она сзывала разбежавшихся детей, к тому, как она разговаривала с Летучей Мышью, экономила воду и, наконец, выставляла нам раз в год умопомрачительный счет за то, что приглядывала за домом в наше отсутствие. Со своим мотоциклом она обращалась, как с боевым конем, была профессиональной сплетницей, не умела читать и с легкостью вписалась бы в любой еще не созданный эпос. Счета за нее составляли дети, но это обнаружилось позже, когда она проиграла свое сражение и сосна была срублена.
В краткий период междуцарствия опустевший дом Эвмея заняла Лизина сестра-красотка; она завела себе ухажера из guardia civil[14], который возвращался по ночам домой, неся на плече орущий магнитофон. У нее были необычайно красивые глаза, голубые, как лед; позднее — когда ухажер исчез и наступила наконец долгожданная тишина — в них поселилась печаль. А теперь напротив нас живут Ксавьер и Лиза, а в доме рядом с ними — Лизин брат Мануэль, и по четкому расписанию их жизни можно проверять часы. Выезд на ночное дежурство в аэропорт (Ксавьер), отъезд с Изой в школу (Лиза), возвращение домой вечером, когда закрывается его ресторан (Мануэль). Шум их автомобилей взрывает оглушительную тишину окраины. Я привык к ним; приятно чувствовать, что ты не один на свете. Летом Мануэль снабжает нас помидорами, дынями и, время от времени, яйцами — в порядке компенсации за поведение петухов, начинающих радоваться солнышку с полшестого утра, отчего, как он не без оснований считает, мы просыпаемся слишком рано. Следующий номер нашей программы: знакомство с Вилли, Сарком и Тибетцами — Первым и Вторым. У Тео Сонтропа[15]есть незабвенная строка: «Собак придворных лай». Сарк, Вилли и оба Тибетца были придворными собаками и облаивали все, что шумело и считалось, с их точки зрения, достойным внимания: шаги незнакомца, почтальона на велосипеде, шум автомобиля (который вполне мог ехать в противоположную от нас сторону). Сарк, крупный меланхоличный охотничий пес, не любивший нежностей, принадлежал Ксавьеру. Лаял он хриплым басом, жил за домом, у ограды. Наш автомобиль скоро перестал его интересовать, но он продолжал облаивать всех остальных, включая мотоциклиста, ежедневно навещающего свою лошадь Принсе, что пасется за той стеной, на которую выходят окна моего кабинета. Когда мне нечем заняться, я выхожу из дому и мы смотрим друг на друга, вернее, я смотрю в ее бездонные глаза, а она ждет, что я угощу ее винными ягодами с растущего на моем участке дерева. Вороная кобыла Принсе прекрасна и длиннонога, как все лошади на острове. Лошадям здесь поклоняются, словно божествам, они играют главную роль в деревенских праздниках. Наездники — caixers — в своих белых штанах, сапожках, фраках и прямоугольных шапочках с торчащими уголками выглядят так, словно явились из девятнадцатого века. Местная знать (иногда даже дамы из городского совета) тоже участвует в скачках во главе с пастором, которого уважительно называют caixer capella. Они образуют длинную процессию, впереди которой, верхом на ослике, едет специальный человек — fabiol, играющий на пронзительно верещащей флейте. Потом все идут к мессе, а потом начинается бал. Исполняются зажигательные мелодии, всегда одни и те же. Со всего острова собираются молодые люди и мальчишки, танцующие — другого слова не подберешь — на лошадях. Искусство состоит в том, чтобы поставить лошадь на дыбы и как можно дольше удерживать ее в этом положении. Соревнование обычно выигрывает пастор. Мальчишки, весело перекликаясь, скачут между лошадьми, играет громкая, пронзительная музыка, лошади перебирают ногами в воздухе. Только великолепному наезднику удается исполнить этот трюк и никого не задеть, возвращая лошадь в естественное положение. Вдоль деревенской улицы ставят палатки, там всем желающим наливают pomade — гремучую смесь лимонада с джином, изобретенную местными жителями, как и соус mahoneza, который в остальном мире называется майонезом.
