Пег Слэттери не было известно имя того, кто вел похоронную службу. Его имя ей попалось в утренней газете и во вчерашней вечерней тоже. Кто бы он ни был, он говорил в манере Ф.Д.Р.[2], — манере человека, в котором для Пег сосредоточились все ненавистные ей черты. Этот мужчина в рясе, стихаре и епитрахили внешне не походил на Ф.Д.Р, но благодаря своей разговорной манере стал для Пег временным символом и представителем мистера Рузвельта. Она ненавидела Рузвельта потому, что он был более успешным политиком, чем Майк Слэттери; потому, что он был протестантом, аристократом, обаятельным парнем, социалистом, лгуном, поджигателем войны, обманщиком и мужем Элеонор Рузвельт. Одним из немногих остроумных замечаний Пег Слэттери, высказанным ею в частной беседе и часто потом повторяемым окружающими, было замечание о том, что единственное, что ей нравится в чете Рузвельт, — это то, что они демократы, а демократов она ненавидит. Пег не гордилась своим авторством, но после того как примерно через год снова услышала это высказывание, которое теперь приписывалось одной активной республиканке из Нью-Йорка, стала ненавидеть Рузвельта еще сильнее. Этот пастор, цитировавший Библию и вещавший в актерской манере, явно был из Нью-Йорка. Однокурсник Джо Чапина по Йельскому университету.
— Пастор — однокурсник Джо Чапина. По Йелю, — прошептала Пег своей дочери Монике Слэттери Мак-Нотон.
Пег выбрала для похода на похороны вторую по старшинству дочь, потому что она была почти того же возраста, что и Энн Чапин Мазгроув. Моника относилась к Энн с симпатией, но пошла на похороны с матерью исключительно потому, что знала: между службой и ленчем будет часовой промежуток и мать может расщедриться и купить ей шляпу. Насколько Монике было известно, церемонии, предшествовавшие захоронению мертвых, порой оказывали на ее мать именно такой эффект, и Моника считала бесплатную шляпу справедливой платой за час, проведенный в чужой церкви в окружении абсолютно чуждых ей людей. Она знала почти всех из них, но они ее ничуть не интересовали. Так же как и ее сестер, Монику приучили вести себя почтительно по отношению ко всем посторонним, и эту вежливость вбивали в девочек до тех пор, пока она не стала у них машинальной. На их белых перчатках никогда не было ни пятнышка, белизна их зубов находилась под постоянным контролем, и прихожане церкви Святых Петра и Павла могли поклясться, что среди прихожанок церкви Святой Троицы не найдется ни одной девушки, которая могла бы сравниться с дочерями Слэттери по вежливости, аккуратности и исключительной презентабельности.
Моника умела исполнить поклон Пег Слэттери, но исполняла его в несколько иной манере. Когда Моника и ее сестры исполняли поклон Пег Слэттери, они добавляли к нему нежную улыбку, более взрослую, но в принципе ту самую, которой им внушали улыбаться все их детство. Из-за добавленной улыбки поклон дочерей Слэттери отличался от поклона их матери. Моника, Мари и Мишель — все они по-своему были хорошенькие, а кто же устоит перед улыбкой хорошенькой девушки? Даже другие женщины не могли устоять перед такой улыбкой, особенно если девушка ничего не требовала взамен. Люди, разбирающиеся в жизни, люди с жизненным опытом, говорили, что от одного взгляда на девушек из семьи Слэттери начинало казаться, будто все твои беды мгновенно рассеются. Те же, кто не был столь циничен, заявляли, что, судя по всему, сестры Слэттери ни разу в жизни не были несчастны. Но были и другие, которые до тех пор, пока Маргарет не постриглась в монахини, утверждали, что никто не умеет добывать голоса для Майка Слэттери лучше его четырех дочерей. Это утверждение было не совсем точным, потому что Майк Слэттери получал голоса вовсе не путем убеждения избирателей. Отдельные избиратели Майка вообще не интересовали, он редко произносил речи и после повторного переизбрания на должность члена ассамблеи навсегда покончил с нелепым хождением по домам избирателей. Майк доставлял на избирательный пункт целые округа, а отдельные избиратели были теперь заботой руководителя административного района. Но справедливости ради следует заметить, что ни одну из четырех дочерей Майка Слэттери нельзя было упрекнуть в том, что из-за нее Майк терял голоса.
Моника, обведя взглядом присутствующих, закончила осмотр дамских шляп: что ни говори, а на похороны никто не надевает ничего стоящего. Священнослужитель продолжал говорить в той же манере, что и его соученики по манхэттенской школе, то есть жители Нью-Йорка. Акцент у него был не бостонский, но и не бруклинский. Так говорили некоторые девицы из Нью-Йорка. У кого-то из них братья учились в Фордэме, у кого-то — в Йеле, и у их сестер был тот же самый акцент. В точности как у этого священника.
Священник умолк, и по боковым проходам стали пробираться профессиональные носители гроба: водитель такси Джонни Лофтус; железнодорожный полицейский Мэтт Мак-Гоуэн; Джордж Лонгмиллер, у которого была какая-то должность в суде; Фрэнк Мак-Нортон, дальний кузен мужа Моники, Джеймса, — он же сотрудник железнодорожного экспресса; Джек Дафф, владелец кондитерской лавки в восточной части города, и Эд Крессуэл, продавец одного из магазинов мужской одежды. Моника никогда раньше не замечала, что Джонни Лофтус и Фрэнк Мак-Нортон были почти одного и того же роста. Она всегда думала, что Фрэнк выше Джонни. Насколько ей было известно, каждому из них платили по шесть долларов; она только не помнила, откуда ей это было известно. Наверное, ей сказал об этом Джим. Да, именно Джим и сказал. Этим ребятам полагалось быть крепкими, трезвыми, выглядеть аккуратно, быть примерно одного и того же роста и работать в таких местах, откуда в день похорон можно безболезненно отлучиться на час-другой. Странно было видеть Мэтта Мак-Гоуэна в протестантской церкви — он обычно собирал пожертвования на семичасовой мессе в церкви Святых Петра и Павла; и видеть его здесь было примерно то же самое, что встретить в Париже кого-то из жителей Гиббсвилля. Интересно… Да нет, конечно же, монсеньор Кридон дал ему на это разрешение. Джонни был католиком, Мэтт был католиком, Фрэнк был католиком, и Джек Дафф был католиком. Они никогда бы не взялись за эту работу без разрешения монсеньора Кридона.
Но вот в проходы стали выходить почетные носители гроба. Ее отец. Мистер Мак-Генри. Генри Лобэк. Какой-то нездешний необычайно высокий мужчина, которого она никогда прежде не видела. Мистер Хукер, редактор газеты. Мистер Дженкинс, работник банка. Губернатор. Дж. Фрэнк Киркпатрик, адвокат из Филадельфии. Какой-то адмирал. Доктор Инглиш. Уитни Хофман. Мэр. Судья Уильямс. Новый заведующий городскими школами мистер Джонсон. Незнакомый ей мужчина с двумя тростями. Пол Дональдсон из Скрантона. Всего их было шестнадцать человек.
— Шестнадцать почетных носителей гроба, — сказала мать Моники.
— Я заметила, — отозвалась Моника.
— Те, что нездешние, учились с Джо Чапином в Йеле, — объяснила Пег Слэттери.
— Я и не знала, что он учился в Йеле, — сказала Моника. — Того, что я сегодня о нем узнала, хватило бы на целую книгу.
— Что-что?
— Да нет, ничего особенного, — сказала Моника.
