— Вы поставили меня в неудобное положение, — сказал я, отхлебнув виски из вновь наполненного стакана. — В отличие от вас, прочитавшего едва ли не все, что я написал, я не прочел ни одной вашей строчки. Жизнь во Франции имеет свои преимущества, но отслеживание новинок американской литературы к их числу не относится.
— Вы ничего не потеряли, уверяю вас, — ответил Сакс.
— И все же как-то неловко. Знаю только название вашего романа.
— Я вам его подарю. Тогда у вас не будет отговорок, что вы его не могли прочесть.
— Я честно искал его в книжных магазинах…
— Считайте, сэкономили. У меня дома лежит около сотни экземпляров, и я рад от них избавляться.
— Если не напьюсь, начну читать прямо сегодня.
— Успеется. Не относитесь так серьезно, это всего лишь роман.
— Я ко всем романам отношусь серьезно, тем более если это подарок автора.
— Автор был очень молод, когда написал эту книгу. Я бы сказал, слишком молод. Иногда ему кажется, что лучше бы ее не напечатали.
— Разве вы не собирались читать из нее? Значит, вы не считаете ее такой уж плохой?
— Я не говорю, что она плохая. Молоденькая, так будет точнее. Многовато литературности, игры ума. Сегодня я бы такое не написал. Если у меня и сохранился к ней интерес, то он связан исключительно с географией. Сама по себе эта книга для меня мало что значит, но я по-прежнему привязан к месту, где она родилась.
— Какое же это место?
— Тюрьма. Я начал ее писать в тюрьме.
— Настоящая тюрьма? С решеткой на окнах и номером на казенной рубашке?
— Федеральная тюрьма в Дэнбери, Коннектикут. Семнадцать месяцев я был почетным гостем этого отеля.
— Однако! И как вас туда занесло?
— Очень просто. Отказался идти в армию.
— Вы были убежденным противником войны?
— Так я написал в своем заявлении, но его проигнорировали. Сами знаете, если ты принадлежишь к религиозной организации, исповедующей пацифизм и осуждающей любую войну, тогда у тебя есть шанс. Но я не квакер и не адвентист седьмого дня, и нельзя сказать, что я возражаю против любой войны. Против этой — да. К сожалению, другой войны они мне не предлагали.
— Но почему тюрьма? Почему не Канада, Швеция, та же Франция? Тысячи призывников уехали из страны.
— Потому что я упрямый сукин сын. Я не хотел линять отсюда. Это был мой долг — бросить им в морду, что я обо всем этом думаю. А раз так, изволь отвечать.
— И чего вы добились своими излияниями? Вас все равно сунули за решетку.
— Само собой. Но оно того стоило.
— Вам виднее. Семнадцать месяцев в тюрьме — жуткое дело!
— Не так страшно, как кажется. Никаких забот. Три раза в день тебя кормят, стирают твое белье, расписывают твой день. Представляете, какая свобода?
— Хорошо, что вы можете шутить на эту тему.
— Я не шучу, ну разве что чуть-чуть. Кошмары, которые вы себе, наверно, представляете, обошли меня стороной. «Дэнбери» — это ведь не «Аттика» или «Сан-Квентин». Сидят там в основном белые воротнички — хищение денег, уход от налогов, выписывание необеспеченных чеков, все в таком духе. Мне, конечно, повезло, что я попал туда, а не в другое место, но, главное, я был готов. Мою апелляцию и не думали рассматривать, ясно было, что мое дело швах, и поэтому я совершенно свыкся со своим положением — не то что горемыки сокамерники, которые воют с тоски и перед отбоем вычеркивают в календаре еще один постылый день. Переступая порог камеры, я себе сказал: «Привыкай, старина. Теперь это твой дом». Мир для меня съежился до нескольких квадратных метров, но жизнь не кончилась, мне никто не мешал дышать, думать, испускать ветры, так не все ли равно, где ты при этом находишься?
— Странный вывод.
— Вовсе нет. Помните старую шутку Хенни Янгмана?[6]Муж возвращается домой и обнаруживает в пепельнице зажженную сигару. Жена делает вид, что ничего не знает. Он заходит в спальню, открывает стенной шкаф, а там незнакомый мужчина. «Что вы делаете в моем стенном шкафу?» — возмущенно спрашивает муж. «У каждого человека должно быть свое место», — отвечает тот с достоинством.
— Убедили. И все же в вашем «стенном шкафу» наверняка были какие-нибудь отморозки. Вряд ли вы со всеми жили душа в душу.
— Да, я бывал в пиковой ситуации, но тюрьма быстро учит, как постоять за себя. Это был тот редкий случай, когда мой странный вид мне помог. Никто не знал, чего от меня можно ожидать, и я как-то сумел всех убедить, что они имеют дело с сумасшедшим. С психами предпочитают не связываться. Главное, чтобы у тебя был нездоровый блеск в глазах. Это защита от всех напастей.
— И все это ради принципов?
— Ничего страшного. По крайней мере я знал, за что сижу. Никаких сожалений.
— Мне с моей астмой повезло больше. Я не прошел медосмотр, и мой роман с армией закончился, даже не начавшись.
— Вы во Францию, я в тюрьму — мы оба сменили место жительства, и оба вернулись, чтобы оказаться в этом баре.
— Можно и так посмотреть.
— Только так. Наши методы были разными, а результат оказался один.
Мы заказали еще по стаканчику. За этим последовал новый раунд, затем еще два, а между ними вклинилась выпивка за счет заведения. Понятно, что такая щедрость не могла быть оставлена без внимания, и мы попросили бармена выпить за наш счет. Постепенно бар начал заполняться, и мы пересели за столик в дальнем углу. Помню, о чем мы говорили вначале, а дальше — все как в тумане. Я так накачался, что у меня стало двоиться в глазах. Со мной такое случилось впервые, и я не знал, как сделать, чтобы мир снова оказался в фокусе. Передо мной, хоть моргай, хоть головой тряси, сидели два Сакса, и когда мы втроем наконец встали из-за стола, я тут же чуть не растянулся, но меня заботливо подхватили четыре руки. Даже хорошо, что я был в большой компании — в одиночку в тот вечер со мной бы никто не справился.
* * *
Я могу говорить только о том, что я знаю, видел своими глазами и слышал своими ушами. После Фанни я был, наверно, самый близкий для Сакса человек, но это еще не делает меня знатоком его биографии. Не забывайте, когда мы познакомились, ему уже было под тридцать, а разговоров о прошлом мы оба старались избегать. Его детство во многом для меня загадка, и о его семье, если не считать нескольких реплик, сказанных им за все эти годы по поводу родителей и сестер, в сущности, мне ничего не известно. В других обстоятельствах я бы поговорил с разными людьми, постарался заполнить белые пятна. Но сейчас мне недосуг разыскивать одноклассников Сакса и его первых учителей, у меня нет времени на беседы с его кузинами, университетскими товарищами и сокамерниками. Цейтнот вынуждает меня работать быстро, поэтому приходится полагаться на собственную память. Я не хочу сказать, что мои воспоминания о Саксе следует подвергать сомнению, что они недостоверны или тенденциозны, просто не надо искать в них то, чего в них нет. Это не экспертное заключение, не биография и не тщательно прописанный психологический портрет. Хотя за годы нашей дружбы Сакс много чего мне порассказал, с моей стороны было бы самонадеянным заявлять, что я знаю все об этом человеке. Я хочу рассказать о нем правду, вспомнить, как оно было, максимально честно, но нельзя исключить того, что я ошибаюсь и правда сильно отличается от моего представления о ней.
