На носилках — Олег выложился в минус, даже ходить сил не осталось, — лежал рослый парень лет двадцати трех, широкоплечий, но истощенный. Помахал костистой лапой Звонкову, ухмыльнулся: мол, все в порядке. Страшно было смотреть на его лицо с подживающими ранами на скулах, на болячки, облепившие костяшки пальцев. Как после суровой драки. Но оправился он быстро. И, по своему обыкновению, тут же сменил больничную палату на туристическую палатку, разбив лагерь в “диком” секторе базы — на берегу Селенги, среди тайги, которую по его просьбе даже не чистили.
Звонков навещал Олега почти каждый день, поражаясь его неукротимому жизнелюбию. Олег был похож на скандинава, по всей вероятности, это знал, а потому выбрал для себя соответствующий имидж викинга. Обожал с воплями, потрясая туристским топориком, носиться по лесу и прыгать с обрыва в лодку — чем не драккар? Клялся священными браслетами Одина и пугал девушек из соседней деревни, приходя на свидание в рогатом шлеме… Разумеется, всем этим Олег занимался лишь в присутствии восторженных зрителей. Звонкову и раньше доводилось слышать, что реал-тайм корректировщики, в просторечии “руты”, почти поголовно отличаются страстью к всякого рода фиглярству. Причем именно “руты”. Пост-корректировщики — “постовщики” — обычно стремились при любых обстоятельствах оставаться в тени, хотя тщеславия у них было ничуть не меньше.
На взгляд Звонкова, Олег был исключением вообще из всех правил. Обычно социум, состоящий из ординарных людей, не склонен прощать отдельным индивидуумам толику превосходства, будь это внешние, умственные или иные данные. А потому любой, кто действительно на что-то способен, однозначно оказывался белой вороной. К Олегу это нисколько не относилось. Его обожали все и везде. Ему прощали его шуточки, которые с возрастом становились все менее и менее безобидными, мистификации, к которым он вдруг проявил склонность, розыгрыши. И Звонков не удивлялся: прощали за то, что после “рутовки” Олег, валяясь на носилках обескровленным почти в буквальном смысле слова, все же находил в себе силы улыбаться людям.
Правда, как Звонков и боялся всегда, в семье не обошлось без урода. Среди толп обожателей нашелся один завистник. У Олега был день рождения, но отмечать он планировал в выходные: раньше его московские друзья прилететь не успевали. И в тот день Звонков дежурил по отделению. С утра позвонил Олегу — для ежедневного отчета, спросил, не нужно ли тому чего-нибудь. Олег шутил и вообще находился в прекрасном расположении духа. А через полчаса Поле тряхнуло так, что начальник отделения поседел мгновенно. Олег на вызов не ответил. Две опергруппы на вертолетах вылетели к его лагерю.
И еще в пути Звонкова накрыло тоской. Слишком поздно, понял он задолго до того, как увидел распростертое у палатки тело. Олег лежал на спине, раскинув руки, глаза стали сухими и блеклыми. Девять пуль сорок пятого калибра, вбитых в упор в грудную клетку. Пистолет с пустой обоймой валялся рядом, на рукоятке — отпечатки пальцев Олега. И цепочка следов босых ног, тянувшаяся от палатки к берегу Селенги, где на приколе покачивалась его лодчонка. Следы тоже принадлежали Олегу, впрочем, в этом никто не сомневался: плавать при такой температуре воздуха и воды мог только он.
В самоубийство не поверил никто. Убийцу не нашли. Олега похоронили в Московье, через три дня. Он погиб ровно в двадцать восемь лет. А Звонкову до сих пор снилось, как он прыгает из вертолета, бежит к стоянке, а Олег лежит на земле. Звонков тогда ушел на берег Селенги, сидел и плакал, как ребенок. Олег был для него… Так сразу и не скажешь. Но вот тогда Звонков понял, что чувствовали эпические рыцари, идущие с улыбкой на смерть из любви к своему королю.
После этой нелепой гибели Звонков долго не мог избавиться от снов, где Олег был жив. Просыпался, скрипел зубами, испытывая почти физическую боль от невозможности повернуть время вспять. Как хотелось бы ему научиться верить! Хотя бы в чудо. В то, что в один прекрасный день Поле все исправит. Потому что нельзя вот так — забрать того, кого все любили, и ничего не дать взамен. Ну не мог он уйти, даже не попрощавшись…
Звонков после похорон повесил на стену рабочего кабинета его триграфию, и, когда никто не видел, советовался с ней. А что такого? Никто ж не знает, кто такие в действительности корректировщики, и на что они способны. Может, физически Олег и умер, а вот сознание его до сих пор где-то бродит… Правда, о таком способе принимать решения Звонков никому не говорил. В Службе на многое смотрели сквозь пальцы, но за совещания с триграфией могли и к психиатру определить.
Сейчас за ним никто не следил. Звонков мысленно развел руками и честно признался, что просто не знает, как поступить. Олег с триграфии смотрел хитро, понимающе, но, гад, молчал. Звонков тяжело вздохнул и подтащил компьютер с открытым файлом прогноза поближе.
Он нисколько не обладал даром предвидения. Но и ему становилось страшно, когда читал прогноз Моравлина. Хуже всего то, что это не было бредом или шарлатанством. Это был прекрасный, точный, неоднократно просчитанный и выверенный прогноз. А лженаучным его назвали из того самого страха. Страха перед Полем, которое по этому прогнозу готовилось показать зубы. Люди не захотели верить в то, что Поле сильней них. И вместо того, чтобы принять меры, предпочли отказаться верить прогнозу. Еретическому прогнозу, уже стоившему Моравлину места ведущего прогнозиста Центрального управления. А ведь упрямый мужик, не отступился. Верит в свою правоту. Верит со всем фанатизмом еретиков и… святых.
Неясная мысль тревожно тренькнула где-то на задах черепа. По позвоночнику прошла волна незнакомого холодка. Звонков невольно втянул голову в плечи, вспомнив, что за спиной осталась триграфия Олега, и самый загадочный человек современности уперся ему меж лопаток немигающим взором… Стало страшно.
Звонков попробовал рассмеяться вслух — надо же, чертовщина какая! Однако от звуков собственного голоса, гулким эхом рассыпавшегося по пустому кабинету, стало еще жутче. Дожили, подумал он, конец двадцать первого века, человека почкованием размножаем, то бишь, клонируем, богов поголовно в корректировщики записали и подвели под магию математическое обоснование. Старые суеверия с почестями спалили на костре новых научных открытий, чтобы тут же наплодить новых. Слово “Судьба” поменяли на “Поле”, “ангел” на “корректировщик”, “черт” на “антикорректор”, “привидение” на “мертвый поток”. И по-прежнему трясемся, стучим зубами в первобытном ужасе, стоит лишь нам на пять минут почувствовать себя одиноким. Никак не избавиться слабому человечку от ощущения грандиозности и недобрости Природы. А называется она Судьбой или Полем — не суть важно. Важно, что, какие бы амбиции человечество ни вынашивало, Нечто Высшее всегда сильней. И в любой момент способно просто уничтожить нас. А мы и пикнуть не посмеем.
От самоиронии полегчало, однако чтоб обернуться и посмотреть триграфическому Олегу Скилдину в глаза, смелости так и недостало. Чтобы не представлять, что там может происходить с триграфией за его спиной, Звонков уткнулся носом в монитор. Заставил себя сосредоточиться.
Основными фигурами прогноза были Вещий Олег, реал-тайм корректировщик ориентировочно седьмой ступени, и его партнер, пост-корректировщик пятой ступени. Ну, это понятно, — если первый не рассчитывает свои силы, и после воздействия не может выйти из Поля самостоятельно, его вытаскивает второй. А если помощь в возвращении не нужна, то “постовщик” наводит порядок и подчищает хвосты за “рутом” — потому как означенный “рут” работает обычно с размахом и на щепки, которые при рубке леса летят, внимания не обращает. Щепочками занимается его напарник. В качестве оного Моравлин почему-то вывел былинного богатыря Илью Муромца. На каком, интересно, основании? Что-то Звонков не припоминал ни одной былины, где бы Олег и Илья действовали вместе. Илья проявил себя вроде бы во времена Владимира… Звонков сел, внимательно все перечел. Ага, связь все-таки есть. Хорошая такая, хрестоматийная “корректировочная” связь — по именам, по перекрестью событий в эпосе, по обстоятельствам деяний, по сравнениям и талисманам, которыми владели. Странно только, что заметил ее только Моравлин.
