Пауза. Неуверенные улыбки. Чей-то смешок, в котором явно прозвучала симпатия к Бруку.
Ухмылка сползла с лоснящегося лица. Гор с чавканьем перекатил резинку во рту.
— Слышь, урод, — процедил он, — ты ко мне не лезь. Здесь тебе не Дикие земли. Знаешь, кем я был?
Брук сделал заинтересованное лицо.
— Постой, постой, дай угадаю… Мисс Западный округ?
Дружный смех. Атмосфера разрядилась.
— Сейчас ты такое же мясо, как и остальные, — отсмеявшись, сказал Пан. Он хлопнул насупившегося Гора по округлому плечу. Звук получился такой, будто шлепнули по сырому тесту. — Привыкай, братишка. В гробу все равны.
— Не скажи, — улыбаясь, подхватил другой солдат. — Тех, кому ноги оторвало, нести полегче.
Новый взрыв смеха.
— Ну? Чего уставился? — произнес Брук. — Дай пройти.
Гор покосился на военного полицейского, с интересом наблюдавшего за ссорой, что-то буркнул и нехотя посторонился. Брук раскатал пончо, лег и положил тюк под голову. Спать ему не хотелось — ему хотелось отделаться от этого толстого городского дурака. Гор ему не нравился. Не то чтобы Брук чувствовал себя уверенно в окружении горожан, но этот был неприятен ему особенно: громкоголосый, сальный, со снисходительной, будто приклеенной ухмылкой. К такому спиной не поворачивайся.
Наконец прибыли автобусы. Солдат выстроили в проходах и всего через полчаса топтания в очереди Брук уже сидел возле затянутого железной сеткой окна. Горячий ветер не приносил облегчения — внутри автобус напоминал раскаленную духовку. На переднем сиденье расположился капрал в выгоревшей униформе и боевом шлеме. Свой карабин со сложенным прикладом он небрежно держал на коленях. Это был первый настоящий военный, которого Брук увидел с момента прибытия на Луакари. В нем взыграло любопытство заядлого стрелка, привстав и вытянув шею, он попытался получше разглядеть необычное с виду оружие капрала, но тот приказал ему сесть на место и не путаться под ногами.
Автобус миновал ажурные осветительные вышки, медленно проехал через «змейку» у КПП и выехал на шоссе. Впереди колонны ехала приземистая бронемашина песочного цвета. Иногда над головой раздавалось характерное «твоп-твоп-твоп» боевого коптера, и тогда мокрые от пота рекруты прилипали к окнам, чтобы получше разглядеть стремительный угловатый силуэт. Парней, выросших под куполом, все удивляло: щебет птиц, бездонное небо, зеленеющие поля, радуга над поливальной установкой, сочные лужайки у придорожных коттеджей, густой запах земли, стрекозы над ручьем и певучие голоса женщин, зовущих детей на обед. Это был чужой мир, новый и волнующий. И никаких признаков войны — ни тебе выстрелов, ни трупов у дороги. Солнышко припекало, пели птички, ровно гудели моторы.
— Сержант, а зачем на окнах сетки? — спросил Брук через маску.
— Известно зачем — чтобы гранату не бросили.
* * *
Город — пятидесятимиллионный монстр под пленкой силового купола — был расположен на материковом плоскогорье Рахад, в одной из немногих на Мероа сейсмоустойчивых зон. Прочие земли из-за частых землетрясений и мощных приливов, вызванных влиянием двух лун, оказались непригодны для колонизации. Раз в несколько месяцев всю сушу, за исключением горных районов, накрывают приливные волны. И раз в несколько месяцев волна коренных обитателей планеты устремляется в глубь материка.
Первыми удар Большой миграции принимают на себя фермеры.
Жизнь в вельде писатели часто преподносят в романтическом свете. Вольные стрелки. Первопроходцы, противостоящие враждебному миру. Суровые романтики. Джентльмены смерти.
Насчет смерти, они, пожалуй, не врут — биосфера Мероа агрессивна и малопредсказуема. Хищные полуразумные рептилии, тысячи видов ядовитых насекомых, плотоядные растения, способные нападать и защищаться не хуже своих клыкастых конкурентов. Дети фермеров учатся сначала стрелять и только потом читать, а оружием обзаводятся раньше, чем учебниками. Вероятность выжить вне защитного купола или кабины бронированного комбайна, оснащением скорее напоминавшего танк, столь низка, что вместо тюрем власти Города предпочитают сплавлять своих рецидивистов на фермы. В качестве пожизненных наемных работников.
Отец Брука-старшего тоже был фермером, как и отец его отца. Дед, пока был жив, рассказывал, что их прежние земли, выкупленные Городом, остались далеко на востоке, и теперь на их месте выстроен пищевой комбинат, один из тех, где говядину растят не в коровниках, а в чанах с вонючей химией.
— Или мы будем трудиться, или помрем, — так, сидя за длинным обеденным столом, говаривал дед, и вся семья, не исключая и морщинистых трудяг-андроидов, согласно кивала. — Будем работать, осушим болото на южной стороне, посадим рискамолино — быть может, он приживется на той земле, а быть может, и нет.
«Работать» для обитателей Диких земель означало не то времяпровождение ради жалованья, к какому привыкли горожане. Это означало тяжелый, монотонный, смертельно опасный труд от зари до зари — каждый день, из месяца в месяц, из года в год. До тех пор, пока Город не сочтет земли достаточно безопасными и не даст за них хорошие деньги, не облагаемые налогами, чтобы выстроить на месте кукурузных полей очередной завод или чистенький квартал, жителям которого не будет нужды носить оружие. И тогда фермерская семья вернет кредиты, вытащит корни и переберется дальше в неосвоенный вельд — строить новую ферму-крепость, воевать со зверьем, корчевать джунгли и осушать болота на месте будущих полей.
Брук-старший погиб, когда проверял всходы на своем новом рисовом поле. Он наступил на нору водяного скорпиона. Его сапог из непромокаемой армированной ткани оказался прокушен насквозь, а нога опухла и покраснела, приняв цвет арбузной мякоти. В ту пору Бруку было тринадцать.
Жизнь в вельде чревата многими опасностями, однако смерть отца не была неизбежной. Конечно, он мог бы всюду ездить с напарником, как и принято в Диких землях, однако впитанное с молоком матери стремление растить, беречь и приумножать не позволило ему раскошелиться на бездельника, вся работа которого будет заключаться в болтовне да прогулках с огнеметом, пока его хозяин будет вылезать из кожи, чтобы повысить урожайность или выбить из кровососов-банкиров кредит на покупку нового комбайна. Он поставил на карту свою жизнь и счастье всей семьи из-за сотни монет, не пожелав смириться с тем, что кто-то может решить, будто ему не под силу в одиночку справиться с сухопутным аллигатором или прострелить башку летучему ящеру.
«Если бы твой отец слушался меня и не экономил на дроидах, — со слезами на глазах говорила мать Брука, — то не ездил бы по полям в одиночку и остался бы жив».
Много позже Брук пришел к выводу, что дело было вовсе не в скупости или гордыне родителя. Брук-старший погиб из-за своего чувства ответственности перед семьей, храня верность традициям фермерства и олицетворяя собой пример несгибаемого человека, стремившегося диктовать свою волю обстоятельствам и не выказывая страха, как и полагается мужчине.
