Румил обреченно молчал, ожидая продолжения.
– Они погибли, убиты. Все.
В очередном дворе (сколько их уже было? И куда она идет? Может, просто кружит, как в заговоренном лесу?) Тейю заметила крохотную самку. Скрюченную, осторожную в каждом движении, всю замотанную какими-то толстыми тряпками. Та брела к стене дальнего дома, зиявшей крохотным окошком у самой земли. Тейю, притаившаяся за мусорными баками, была заинтригована. Неужели это трясущееся чудовище сумеет пролезть в такой тесный лаз? Или, может, она – нет, невероятно, нельзя на это надеяться! – и все же неужто она тоже умеет… Но если все-таки да, то в кого? В змею, что ли? Ничего, и со змеей можно договориться, Тейю недаром считалась самой дипломатичной в роду.
Размечтаться она не успела. Старуха в шерстяном платке и древних валенках добрела до подвального окошка и принялась скликать кошек.
Кошки! Такие гибкие, текучие, стремительные, они были очень на нее похожи. Почти свои… Они окружили старую самку, терлись о ее ноги, воткнутые в толстые серые чехлы, а та, бормоча, торопливо вытряхивала что-то перед хрупкими треугольными мордочками. Это что-то упоительно пахло, Тейю чуяла издали. И точно, зверьки с жадным урчанием набросились на подачку.
Ноги сами понесли Тейю к импровизированной столовой. Тихо, сладострастно урча, совсем как кошки, она проскользнула через двор, и кошатница испуганно вскинулась. Увидев, как изменилась сморщенная мордочка дряхлой демоницы, Тейю запаниковала, и облик поплыл, меняясь. Может, она любит только тех, кто похож на кошек? Старуха шарахнулась к стене, тиская платок на груди. Перед ней лебезило крупное чудовище, стремительно прорастающее трехцветной шерстью через скудную одежду. Метался раздвоенный хвост, два гладких копьевидных кончика-острия мели грязную жижу. Лапы у чудовища были какие-то неопределенные, то прорастет из-под ребер лишняя пара, то среди длинных птичьих пальцев с серьезными когтями вдруг мелькнет хрупкий девичий пальчик. Лицо (морда?) также текло и плавилось. Только широко распахнутые, детские какие-то глаза оставались неизменными, да среди плотных рыжеватых прядей нервно подрагивали крупные полупрозрачные уши в сетке зеленоватых жилок. Взбив водопад брызг сдвоенной плеткой хвоста, чудовище широко улыбнулось, раскрыло рот и старательно выговорило:
– Мя-а-у!
Одна из кошек бросилась в подвал, пара отчаянных голов выдвинулась вперед, истерически втягивая запах чужого существа. Остальные жались к валенкам кормилицы. Чудовище придвинулось еще на полшага.
– Мя-а-у. Да-а-й! Да-ай…
И оно встало на задние лапы-ноги, доброжелательно взирая на старуху.
Взгляд несчастной уперся в женскую грудь, обрисовавшуюся у жуткой кошки под замызганной футболкой.
– Мама… – прошептала бабка (тварь склонила голову набок). – О-осподи…
И она перекрестилась с отчаянной отвагой. Но, как ни странно, нависшая над ней нечисть не спешила дохнуть в корчах, испуская смрадный дым. Меж губ скользнул быстрый, как у ящерицы, язычок, смахнул дождевую каплю со щеки нечистой. Когтистая лапа вытянулась вперед, деликатно тронула пуховый платок на бабкиной груди.
– На, на, подавись, – забормотала та, избавляясь от заношенного платка, и, храбро швырнув его в дьявольскую морду, заковыляла к подъезду.
Тейю с наслаждением зарылась лицом в пух. Он пах не особенно вкусно, но уютно, спертым воздухом, теснотой, удушливым теплом. Хорошо! Спокойно! Она была немного разочарована. Почему демоница убежала? Почему дрожала от страха и рычала сквозь зубы? Она добрая, подарила Тейю чудесную одежду. Хорошо, что Тейю удалось коснуться ее хотя бы мельком!
Закутавшись в просторную пуховую шаль, присев на корточки, Тейю поела, не забыв оставить и кошкам. Иначе нехорошо, это ведь их еда… Старая кошатница мучительно переводила дух в подъезде, пытаясь унять сердцебиение, и за всеми страстями не сразу поняла, что колени и спина, изводившие ее бог знает сколько времени, уже не болят. Совсем.
– Здравствуйте, Дан, заждался вас. В моем уединении, бывает, за весь день и парой слов ни с кем не перемолвишься.
Сигизмунд с достоинством поспешал навстречу, небольшие глазки лукаво щурились. Оба знали, что общение не относится к числу насущных потребностей нелюдимого архивариуса. Но Дану он всегда был искренне рад, насколько вообще умел радоваться чужому присутствию, и теплая обыденность сегодняшней встречи на миг заслонила пережитое. Приятно поскрипывали эксклюзивные ботинки пожилого щеголя. В ладонях дымилась чашка с вылепленной физиономией – будто курильница, неизменный атрибут жреца неведомого бога мудрости и одиночества. Крохотный читальный зал: простые столы, вычурные стулья, классические зеленые абажуры с бахромой. Стеллажи, стеллажи, стеллажи и где-то там, в глубине, прекрасно знакомая Дану навороченная рабочая станция. Идеальный порядок, нигде ни пылинки, но на все наброшен невидимый саван запустения, словно все вокруг: массивные полуколонны вдоль стен, настоящая деревянная мебель, книги и даже немногочисленные люди – лишь бесплотные силуэты, скользящие по экрану гигантского монитора.
Дану было здесь хорошо.
Сегодня Сигизмунд ни о чем его не спрашивал. Ни «чем были заняты?», ни «что желаете поискать?», ни «что любопытного узнали?». Ни одного обычного вопроса, из которых складывался их легкий интеллектуальный треп. Архивариус молча провел гостя через нутро библиотеки к компьютеру, пододвинул удобное офисное кресло. В руках Дана сама собой очутилась еще одна толстостенная чашка, только с надписью «Привет из Парижа», почему-то англоязычной. Пальцы оплелись вокруг нее, втискиваясь в горячую керамику, и Дан почувствовал, какие они холодные и неловкие. На столе тем временем объявилась вазочка с крекерами и – после испытующего взгляда хозяина – бутылка неплохого коньяка в компании пары хрустальных стопок.
– Не обессудьте, подходящей посуды нет, – виновато развел руками архивариус. – Но вам, думаю, сейчас все равно, из чего пить.
Дан с удивлением поднял голову от своей чашки, но Сигизмунд уже не смотрел на него, сосредоточенно разливая напиток.
– Долгих лет!
Глоток коньяка медленно проваливался внутрь, а следом осязаемо наползала на Дана волна усталости, тяжелая, как ватное одеяло. Стало жарко, гладкий шелковистый свитер вдруг закололся, словно истончилась кожа. Подаренная учителем штуковина невыносимо жгла грудь, и ему как никогда остро захотелось сорвать с шеи обтерханный шнурок и зашвырнуть загадочную пакость так далеко, чтобы никогда больше не увидеть.
Сигизмунд, ненавязчиво пододвинув бутылку поближе к гостю, повернулся к монитору. Дан отрешенно наблюдал за игрой глубоких морщин на его подвижной мордочке. Странное все-таки лицо, некрасивое, сильное, слишком живое для его возраста (кстати, а какой у него возраст?). Но главное, все в этом лице существует само по себе – глаза, улыбка, остальная мимика – все по отдельности, отчего архивариус кажется словно бы многослойным. Дана давно занимало, сколько в нем слоев и, главное, что же внутри под ними всеми, но лишь сегодня этот вопрос показался ему не просто занимательным, но по-настоящему важным.
