— Солок четыле, — сказал Биддль.
Флапс и Гринберг перестали играть и посмотрели на него с надеждой. Но Биддль не сказал больше ничего вразумительного.
IV
Ночь — все, чего мы заслуживаем
— Кто-то должен указывать путь, — сказал Флапс. — Миру не хватает великой и прекрасной фигуры.
— Фюрера, — сказал Гринберг.
— Ростра, — сказал Флапс.
— Когда я был маленьким, — сказал Костелло, — я ловил мух и запихивал их в бутылку. Потом затыкал ее. И слушал, как они жужжат.
— Милый ребенок, — сказал Гринберг.
— Теперь мухи отомщены. Все, что мы можем, это жужжать.
— Не преувеличивай, — запротестовал Флапс. — У нас есть снега Гималаев, теплые моря, коралловые рифы…
— Бззз, — отозвался Гринберг, — бззз.
— У нас есть пенициллин, собаки, которые нас любят, Гомер, Христос, Ленин…
— Бззз, — отозвался Гринберг, — бззз.
— Грязный еврей, — сказал Флапс.
— Грязный негр, — сказал Гринберг.
— Бззз, — отозвался Костелло, — бззз, бззз, бззз.
Он поднялся и пошел открывать окно. Свежий воздух влился в комнату, точно новая кровь.
— День начинается.
— Это можно остановить? — осведомился Гринберг.
— Нет.
— Ночь, — сказал Гринберг, — вот все, чего мы заслуживаем.
— Вера, — сказал Флапс, — ему не хватает веры. Нельзя жить без веры.
— Грязная ночь, — сказал Гринберг, — холодная, черная и без запаха, как кофе в поганой забегаловке…
Он тяжело встал и дотащился до окна. Накинутое на плечи пальто с повисшими, точно усталые крылья, рукавами, печальный нос и палевые глаза делали его похожим на старую сову. Он высунулся из окна. Гарлем начинал вывозить мусор. Тусклый день выползал на тротуары.
— Я хотел помочь, — сказал Флапс.
— Вечно ты со своим христианским милосердием, — сказал Гринберг.
— День начинается — вот и все новости, — сказал Костелло. — Жидковато для первой полосы.
— Можно исправить маленько… — сказал Гринберг и предложил: — День поднимается, точно белый флаг над руинами.
— День возвращается и рыщет по бандитским окраинам, — выдал Костелло.
— Он хочет убедиться, что все мертвецы мертвы как положено, — продекламировал Гринберг.
— И все раны кровоточат как положено.
— Бззз, — торжественно высказался Флапс. — Бззз.
— Он торопится. Ему нужно в банк, — сказал Гринберг.
— И поискать в мусорках хлеба насущного.
— И отплатить своим угнетателям, — сказал Гринберг.
— И расстрелять кого-нибудь, — сказал Костелло.
— Бззз, — зудел Флапс, — бззз.
— Он грядет со своим величием и своей духовной миссией.
— Он грядет со стаканом рома и атомной бомбой.
— Бзз, — зудел Флапс. — Бззз.
— Грязный негр, — сказал Гринберг.
— Грязный еврей, — сказал Флапс.
— Бззз, — выдал Костелло, — бззз, бзззз.
В контору вошел мальчишка-лифтер с подносом.
— Он грядет с теплым кофе, тостами и «Лаки Страйком», — сказал Гринберг.
Кофе пах великолепно. Они пили, обжигая губы. Мальчишка повернулся к Флапсу:
— Там один негр внизу, он спрашивает вас, сэр.
— Что за негр?
— Очень старый негр, сэр, очень, — восхищенно сказал мальчишка. — Самый старый живой негр, какого я видел, сэр. Приятно посмотреть на такого негра, сэр, это доказывает, что все-таки можно жить долго, сэр, если постараться, сэр.
— Чего он хочет?
— Он говорит, что хочет продать вам новость мирового масштаба, сэр. Очень старый негр, сэр. Даже удивительно видеть такого старого негра в такую рань, сэр.
— Ну ладно, — сказал обескураженный Флапс, — пусть войдет.
Мальчишка вышел, унося на подносе переполненную пепельницу.
— Всюду негры, — заметил Гринберг, уткнувшись носом в кофе.
— Нужно говорить «черные», — проворчал Биддль. — Так пристойнее. Или «афроамериканцы» — это все меняет, понимаешь? Сам себя не уважаешь — никто не будет.
Дверь незаметно отворилась, и в бюро проскользнул дядя Нат, который в своей прекрасной зеленой куртке походил на сушеного кузнечика.
— Добрый день, господа, — сказал он, снимая фуражку.
Он понизил голос и принял вид важный и конфиденциальный.
— Я узнал, господа, об одном сенсационном происшествии, которое наверняка заинтересует ваших читателей, господа. О происшествии абсолютно сенсационном и эксклюзивном, господа.
— Убийство? — встрепенулся Флапс, подбадривая.
— В Гарлеме есть человек, — сказал дядя Нат, — в Гарлеме есть человек, который умирает с голоду.
Флапс скорчил гримасу. Гринберг издал насмешливое карканье.
— На свете миллионы людей умирают с голоду, — сказал он, — и если вы думаете, что о каждом из них будут писать в газетах…
— Но он умирает от голода в Нью-Йорке, — настаивал дядя Нат. — В самом центре Нью-Йорка.
— Неинтересно, — отрезал Флапс. — Тысячи людей умирают от голода в Нью-Йорке. Я сам умираю от голода в Нью-Йорке. Это никого не волнует.
— В Нью-Йорке всегда так: сначала сами начинают голодать, а потом заставляют умирать с голоду других, — сказал Гринберг. — И это называют «добиться успеха».
— Но он, — сказал дядя Нат очень тихо, — он умирает от голода ДОБРОВОЛЬНО.
Воцарилась тишина. Биддль вдруг проснулся.
— То есть как добровольно? — пролепетал Флапс.
— А вот так, — сказал дядя Нат. — Он объявил голодовку.
— Почему? — хрипло спросил Гринберг.
Дядя Нат открыл рот, но ничего не сказал, а принялся усердно рыться в кармане.
— Послушайте, я записал, где же… Вот.
Он важно надел очки.
— «В знак протеста против нищеты в мире, — прочел он. — Чтобы вернуть наконец людям вкус бескровной жертвы и показать им дорогу. Чтобы в нашу эпоху унижений пробудить великое эхо братства и солидарности человеческой…»
— Ганди, — прошептал Костелло. — Нью-йоркский Ганди. Звучит хорошо. Он черный?
— Белый, — сказал дядя Нат.
— Белый Махатма Гарлема! — взревел Флапс.
Биддль рывком поднялся. Гринберг поймал его шляпу.
— Идем? — взвизгнул он.
