О второй части плана ей и думать пока не хотелось: слишком уж невероятным и фантастичным это казалось.
— Я еду в Венецию и собираюсь стать стеклодувом. Это право получено мной при рождении.
Она произнесла это четко и ясно, глядя на собственное отражение. Слова в столь ранний час прозвучали неестественно громко, и Нора поежилась. Но решительно прижала к груди сердечко и снова посмотрела в зеркало. Она подумала, что выглядит посмелее, и приободрилась.
ГЛАВА 3
СЕРДЦЕ КОРРАДИНО
На камне были высечены буквы.
Полуденное солнце ярко высветило слова на доске, прибитой к стене сиротского приюта Пьета. Коррадино провел пальцами по бороздкам надписи. Он отлично знал, что там написано.
«Fulmine il Signor Iddio maledetione e scomuniche… Да проклянет Господь, да отлучит Всевышний от церкви всех тех, кто отсылает или позволяет отослать в этот приют своих сыновей и дочерей — буде они рождены в законном браке или нет, — если у них имеются средства и способность воспитать их».
Ты читал эти слова, Нунцио деи Вескови, старый ублюдок? Семь лет назад ты отправил сюда единственную внучку. Испытал ли ты чувство вины? Может, оглядывался через плечо, опасаясь гнева Господа и Папы Римского, когда крался домой, в свой дворец, к сундукам с золотом?
Коррадино посмотрел на истертую ступеньку и вообразил новорожденную девочку, завернутую в пеленку и все еще скользкую от крови: крови рождения, крови смерти, ибо мать ее умерла во время родов. Коррадино сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.
Я не хочу думать об Анджелине.
Он отвернулся и, чтобы успокоиться, стал смотреть на лагуну. Он любил наблюдать за водой, угадывая ее настроение. Сегодня, в солнечном свете, волны напоминали одну из его работ — ghiaccio,[21]голубое стекло разных оттенков, сплавленное вместе и напоминающее подернутый тонкими трещинами лед. Коррадино усовершенствовал эту технику, когда обработал стекло сульфатом серебра. При реакции с ним горячее стекло трескается и вбирает в себя металл, а когда остывает, кажется, будто это освещенные солнцем воды. Вид лагуны придал ему уверенности.
Я мастер. Никто, кроме меня, не может заставить стекло петь. Я лучший стеклодув в мире. Я слышу, как мне отвечает вода. Поэтому французы хотят только меня, и никого больше.
Он посмотрел на противоположный берег лагуны, на собор Сан-Джордже Маджоро, увидел, как мимо недостроенной церкви Санта-Мария-делла-Салюте проходят корабли со специями. На фоне чистых белых домов выделялись тюки ярко-красных и желтых специй, темная кожа торговцев. Такие картины всегда доставляли ему наслаждение. На разрезавших воду гондолах сидели куртизанки с обнаженной грудью и в карнавальных украшениях. Коррадино любовался не телами, а шелковыми нарядами. Его восхищали цвет и форма подсвеченных солнцем ниспадающих тканей, радуга оттенков, словно у перламутровой раковины. Он еще посидел, наслаждаясь редкой свободной минуткой вдали от стекловарни, от печи, от Мурано. Ему нравился нос гондолы в форме тесака с шестью зубцами, означавшими шесть сестьере — шесть городских районов. Коррадино любил свой город. Город, который оставит завтра. Он шептал названия, перекатывал на языке слова, словно стихи или молитву.
Каннареджо, Дорсодуро, Кастелло, Санта-Кроче, Сан-Поло и Сан-Марко.
До него донесся плеск воды, накатывающей на обросший мхом мрамор причала. Коррадино очнулся. Некогда прохлаждаться.
У меня для нее подарок.
Коррадино свернул в калле со стороны церкви Санта-Мария-делла-Пьета, к которой примыкал приют. Сквозь прутья узорной решетки он заглянул в прохладный полумрак и увидел группу девочек-сирот с виолами, виолончелями и нотами. Присев вплотную к решетке, он заметил ее светлую головку, кивающую при разговоре с подругами. Увидел и тонзуру отца Томмасо, наставлявшего девочек перед пением. Пора.
Коррадино запел, и стены узкого переулка эхом откликнулись на его заурядный голос. Мелодия эта была хорошо известна, ее напевали торговцы, привлекая покупателей к своему товару, будь то мясо или выпечка. Слова, однако, он поменял, чтобы девочка узнала его и подошла.
— Леонора, mia, бо-бо-бо, Леонора, mia, бо-бо-бо.
Она мигом оказалась подле решетки, ее пальчики пролезли сквозь прутья и дотронулись до его руки.
— Buon giorno,[22]Леонора.
— Buon giorno, синьор.
— Леонора, я ведь говорил, ты можешь называть меня папой.
— Sì, Signore.
Она улыбнулась. Ему нравилось ее чувство юмора и то, что она достаточно сблизилась с ним, чтобы позволять себе вольности. Подумал, что дочь взрослеет — скоро она сделается кокеткой и девушкой на выданье.
— Ты принес мне подарок?
— Надо посмотреть. Может, скажешь, сколько тебе сегодня исполнилось?
Сквозь решетку просунулись и другие пальчики. Пять, шесть, семь.
— Семь.
— Правильно. Скажи, я всегда приносил тебе подарки на день рождения?
— Всегда.
— Что ж, будем надеяться, что и на этот раз не забыл.
Он сделал вид, что роется за пазухой и в карманах камзола. Наконец сунул руку за ухо и вытащил стеклянное сердце. С облегчением увидел, что все правильно отмерил: сердечко свободно прошло сквозь прутья решетки. Услышал, как Леонора восторженно вздохнула, когда подарок упал ей в руку. Она повертела его в пальцах, восхищаясь игрой света.
— Оно волшебное? — спросила она.
— Да. Оно особенное. Придвинься поближе, я тебе объясню.
Леонора прижалась лицом к решетке. Солнце поймало золотые искры в ее зеленых глазах. У Коррадино замерло сердце.
В мире есть красота, которую мне ни за что не передать.
— Ascolta,[23]Леонора, мне нужно на некоторое время уехать. Но это сердце скажет тебе, что я всегда с тобой. Когда возьмешь его в руку и станешь рассматривать, будешь знать, как сильно я тебя люблю. Попробуй.
Она сжала пальцами сердце и зажмурилась.
— Чувствуешь? — спросил Коррадино.
Леонора открыла глаза и улыбнулась:
— Да.
— Вот видишь, я же сказал, что оно волшебное. Ты сохранила ленту, которую я подарил тебе на прошлый день рождения?
Она кивнула.
— Продень ее в отверстие и повесь сердце на шею. Только не показывай его настоятельнице и отцу Томмасо и не давай другим девочкам.
