Та мгновение помедлила, а потом все-таки приклеила в уголок рта кокетливое пятнышко.
– А на веселье охотники найдутся… – рассмеялась цесаревна. И добавила задумчиво: – Много званых, да мало избранных. Один ты и есть.
Она, как к иконе, приложилась к губам Алеши и вышла в парадную залу, где к ее руке склонился только что приехавший расфранченный красавец – Александр Бутурлин. А к Шубину подошла было призывно улыбающаяся Настенька Нарышкина, но тот, не боясь показаться невежей и грубияном, отстранил хорошенькую кокетку и пешком ушел в отцовское село.
И долго еще растерявшаяся красавица-фрейлина стояла на крыльце и смотрела ему вслед, пока Елизавета танцевала с Бутурлиным менуэт. Из зала доносились сладкие, медовые, манящие звуки новомодного версальского танца, шуршали дамские платья, звенели бокалы – гости мешали водку с венгерским, потом пели малороссийские певчие из придворной капеллы Елизаветы, а цесаревна, осушив стопочку-другую, не в такт подпевала им…
* * *
Лето прошло, как и следовало ожидать. Цесаревна принимала гостей, потом каялась Алеше в грехах, выставляла вон шумную и пьяную компанию и проводила ночи с «ангелом» – ординарцем. В одну из таких душных летних ночей Шубин проснулся от собственного крика – мучительно, изматывающе, приторно ныло сердце. Ему снова приснился тот давний сон, от которого вот уже много лет Алексей вскакивал, как по тревоге, и торопливо крестился. Он видел себя десятилетним, в отцовском поместье, перед портретом покойного императора, и на его глазах жестокое лицо государя превращалось в очаровательное, пухленькое личико лежавшей рядом женщины…
– Алешенька, что с тобой, милый? – прошептала проснувшаяся Елизавета. Цесаревна приподнялась на постели, обняла Алешу за плечи, прижалась к шее возлюбленного горячей, пухлой, как у ребенка, щекой, но Шубину показалось, что сейчас она быстрым и ловким движением пригнет его голову к плахе.
– Ничего, Лиза, – ответил Шубин, – спи, родная, привиделось что-то… – Алеша снова лег рядом с Елизаветой, и цесаревна жадно, настойчиво прильнула к любимому, как будто пыталась перелить в себя сладкое, спасительное тепло его тела.
Она больше ни о чем не расспрашивала. Да и как Алеша мог рассказать о своем сне той, которую только что видел в чуждом и страшном облике?! Мог он лишь таить этот сон в себе, как прячут постыдную тайну, но чувствовал, что тайна, подобно яду, разъедает его душу. С каждым днем ему было все труднее нести добровольно принятую ношу.
Алексей тихо отстранил спящую Елизавету и подошел к окну. Осторожно отодвинул тяжелую, алого бархата, портьеру, глянул на двор.
На дворе светало, но вместо солнца было одно серое, туманное, дождливое марево, и в этом мареве извечный ночной кошмар казался Алексею реальностью. Шубин знал, что днем ядовитое марево отступит от одной только улыбки Елизаветы, от ее полноводного, как река, голоса и грудного, счастливого смеха. Но пока не пришло блаженное дневное забытье, нужно было успеть сделать главное.
Он вышел в соседнюю комнату, где Елизавета частенько вполголоса разговаривала со своими любимыми иконами, и где тихим, ровным малиновым огоньком теплилась лампадка перед образом Богородицы Семистрельной, и стал молиться – не о своем спасении от страдания, а о счастье возлюбленной. «Пресвятая Владычица Богородица, все, что у меня есть, забери… – шептал Алеша. – Немного имею, но все отдам. Силы, молодость, жизнь… Только ее спаси, не казни за грехи отцовы. Не на ней ведь грех, на нем. Мне страдание дай, приму, не испугаюсь. Для того, видно, мы и встретились, чтобы я за нее муки принял».
И когда Богородица ласково, по-матерински, улыбнулась ему с иконы, Алеша понял, что все сбудется по молитве его.
Он всегда знал, что пострадает за Елизавету, и оттого сильнее и отчаяннее любил, готов был принять страдание как должное завершение страсти, как то, без чего эта страсть не могла бы состояться. Но порой, когда Елизавета жадно и быстро прижималась губами к его шее, Алексею казалось, что он – стрелец времен бунта царевны Софьи. И вот кладет он голову на плаху, но с топором к нему подходит не царь Петр Алексеевич и не князь Меншиков, а Елисавет Петровна, и перед тем, как одним ударом мастерски снести голову, ласково гладит по волосам…
Глава пятая
Тайна портрета
Через несколько дней Алеша заехал в Шубино – повидать сестру и отца. В гостиной задержался – долго, молча стоял перед портретом. Жаркий летний вечер вплывал в комнату, дыша травами и сумраком леса, подступавшего к усадьбе вплотную, и лишь изображенный на портрете грозный император недовольно хмурился. Видно, летние запахи и звуки тревожили его покой. Сколько раз Настя просила отца убрать портрет из гостиной, вынести его вон из дома, но Яков Петрович был тверд – это казалось ему изменой покойному императору.
– Словно приворожил тебя этот портрет, Алеша… Как приехал домой – все сидишь, смотришь. Свеча, вон, догорела почти… – сказала Настя и присела рядом с братом на узкий, жесткий диванчик, обняла его за плечи – как в детстве провела ладонью над свечой, стоявшей рядом, на конторке, и, по-девчоночьи испуганно ойкнула, когда еле теплившийся огонек задел ее пальцы.
Этот трогательный девичий жест вывел Алешу из оцепенения, он рассмеялся, а Настенька облегченно вздохнула. Сероглазая, темноволосая Настя цесаревну Елизавету держала в кумирах и частенько подражала ее манерам и походке. Это невинное занятие смешило и раздражало Алексея, ему казалось, что так вода пытается подражать огню, тщетно пытаясь сменить свое неторопливое, блаженное течение на его страстный, горячий порыв. Но напрасно он одергивал сестру – она лишь просилась к цесаревне во фрейлины и сердилась, что брат отказывается замолвить за нее словечко.
И вот теперь Настенька трогательно и неловко подносила ладонь к огню свечи и испуганно отдергивала руку от крошечного пламени.
«Что же ты Лизу-то не боишься, Настенька, милая? – думал Алеша. – Она ведь не свеча, а костер – в ней сгореть можно…»
Но сестра решительно отказывалась его понимать.
– Неужели не видишь? – спросил Алеша, указывая на портрет. – Как император покойный на Лизу похож…
– Известно, похож, – рассмеялась Настя. – Отец он ей…
– Нет, он не так похож, – не унимался Шубин. – Не как отец на дочь, а как один человек в двух ликах. Одно слово – оборотень. Как грех, как туча, висит над ней, бедной. А она живет и не знает, под какой грозой ходит. А, может, и знает, но замечать не хочет. Плачет иногда, говорит: «В Успенский монастырь уйду, где инокиня Маргарита Богу душу отдала…»
– Инокиня Маргарита? – переспросила Настенька. – Марфа Алексеевна, сестра правительницы Софьи?
– Она самая, – подтвердил Алексей. – Император покойный ее собственноручно допрашивал. А потом постриг в монахини.
– Не уйдет она в монастырь, твоя Лиза, – чуткая, деликатная Настя попыталась закончить этот разговор и успокоить брата. – На престол взойдет, а ты с ней рядом будешь. Не на ней грех, на Петре Алексеевиче. За чужую вину Бог не взыщет.
