— Глаза у него не пострадали? — наконец выдаю я, вспомнив, что Ник однажды признался мне, какого огромного напряжения требует работа с этими зеркалами души.
— Нет, — отвечает он и поворачивается на бок, лицом ко мне. — У него идеальные глаза. Большие и голубые... как у Руби.
Ник умолкает, а я думаю, что это страшное предательство: когда муж сравнивает пациента с Руби или Фрэнком, — и понимаю: у него таким образом проявляется одержимость данным случаем.
— А еще у него очень хороший врач, — произношу я наконец.
По голосу Ника я понимаю, что он едва заметно улыбается, когда отвечает, положив руку мне на бедро:
— Да. В этом ему повезло, не так ли?
На следующее утро Ник спит, пока я готовлю завтрак под обычное нытье за едой — «комплименты» моего первого ребенка. Руби, мягко говоря, не жаворонок — еще одна черта, унаследованная ею от отца. В течение последних пятнадцати минут она уже пожаловалась, что Фрэнк смотрит на нее, что ее банан слишком мягкий и что она предпочитает пожаренный на сковородке папин французский тост моей разновидности тостов.
Поэтому, когда звонит телефон, я радостно его хватаю и с облегчением переключаюсь на цивилизованное взрослое общение (на днях я впала в экстаз от звонка оператора, проводившего какой-то опрос), тем более что на экране дисплея высвечивается имя Кейт Хоффман. Мы с Кейт познакомились почти шестнадцать лет назад — на первом курсе Корнелльского университета, на вечеринке за пределами кампуса, когда нас формально представили университетскому миру пива, вони, общежития и клятв «я никогда». Несколько порций выпивки за вечер, довольно часто повторяющийся вопрос, не сестры ли мы, в результате чего мы признали некое сходство полных губ, прямых носов, светлых волос, окрашенных «перьями», и договорились не терять друг друга. Это обещание я вскоре сдержала, избавив Кейт от студента, бросавшего на нее плотоядные взгляды, и проводив затем до общежития. Там я держала Кейт за волосы, пока та блевала на клумбу с плющом. Этот опыт связал нас, и мы остались лучшими подругами в последующие четыре года и после окончания университета. Лет с двадцати пяти наши жизни пошли разными курсами, или, точнее, моя изменилась, а у нее осталась прежней. Она так и живет в Нью-Йорке (в той же квартире, которую мы некогда снимали вдвоем), все так же периодически с кем-то встречается и все так же работает на телевидении. Единственное отличие состоит в том, что теперь Кейт на кабельном канале ведет ток-шоу под названием «Уголок Кейт» и уже совсем недавно приобрела малую толику известности в Нью-Йорке.
— Посмотри, Руби! Это тетя Кейт! — с преувеличенной радостью восклицаю я, надеясь, что мой энтузиазм передастся дочери, которая теперь грустит, так как я не добавила в ее молоко шоколадный сироп. Я поднимаю трубку и спрашиваю Кейт, почему это она поднялась в такую рань.
— Я еду в спортзал... новое расписание фитнеса, — отвечает Кейт. — Мне действительно нужно немного сбросить.
— Не сочиняй, — говорю я, закатывая глаза. У Кейт одна из лучших фигур, какие мне доводилось видеть, даже среди бездетных и холеных. Короче, за сестер нас больше не принимают.
— Согласна, пожалуй, не нужно. Но, понимаешь, камера добавляет по меньшей мере десять фунтов, — поясняет она, а затем с присущей ей резкостью меняет тему. — Итак. Что ты получила? Что ты получила?
— Что я получила? — переспрашиваю я на фоне стонов Руби оставить ее французский тост «целым», что является радикальным отступлением от обычного требования разрезать его на «маленькие квадратики, одного размера, без корочки». Я прикрываю трубку рукой и говорю: — Дорогая. По-моему, кто-то забыл волшебное слово.
Руби отвечает мне пустым взглядом, означающим, что в волшебство она не верит. Кстати, она единственная из знакомых мне детей дошкольного возраста, кто уже усомнился в существовании Санта-Клауса или, во всяком случае, в обеспечении его путешествий.
Но, с волшебством или без оного, я твердо стою на своем, пока она не исправляет свою просьбу:
— Оставь его целым. Пожалуйста.
Я киваю, а Кейт тем временем продолжает:
— На вашу годовщину? Что подарил тебе Ник?
Подарки Ника — одна из любимых тем Кейт, потому, возможно, что она сама так и не перешагнула через стадию цветочных композиций с «благодарностью за прошлую ночь». И в этом отношении ей, как она говорит, нравится моя жизнь. По ее словам, она у меня — идеальная: тон этого утверждения колеблется от завистливого до обвинительного — в зависимости от уровня ее последнего свидания.
Не важно, сколько раз я говорила ей, что всегда хорошо там, где нас нет; уверяла, что завидую водовороту ее светской жизни, ее бурным романам (включая недавний обед с аутфилдером[2]из команды «Янки») и ее полной, благословенной свободе, той свободе, которую ты принимаешь как должное, пока не становишься родителем; жаловалась, что материнство заперло меня в четырех стенах, и досадовала, что день заканчиваешь тем, с чего его начинала, и порой больше времени проводишь с Элмо, Дорой и Барни[3], чем с мужчиной, за которого вышла замуж. Ничего из этого в голове у нее не откладывается. Она по-прежнему не раздумывая поменялась бы со мной жизнями.
Я собираюсь ответить Кейт, когда Руби издает вопль, от которого кровь стынет в жилах:
— Не-е-е-ет! Мама! Я же сказа-а-ала — целый!
Я замираю с занесенным ножом, понимая, что совершила роковую ошибку, произведя четыре разреза. Я чертыхаюсь про себя, пока Руби требует склеить кусок хлеба, она даже бежит в кабинет, где находятся наши предметы для художественного творчества. Достает бутылочку «Элмера» и демонстративно сует мне, а я прикидываю, не сорвать ли ее блеф и не полить ли тост клеем — «в виде буквы «Р», как делает папа».
Вместо этого с доступной мне выдержкой я произношу:
— Руби, успокойся. Ты же знаешь, что еду мы не склеиваем.
Она смотрит на меня так, словно я изъясняюсь на суахили, вынуждая меня перевести:
— Придется тебе довольствоваться кусочками.
Столкнувшись с суровым проявлением любви, Руби переходит к оплакиванию неудавшегося тоста. Мне приходит в голову, что легче всего исправить ситуацию, самой съев этот французский тост и сделав для Руби новый, но выражение ее лица выводит из себя, и я вдруг вспоминаю советы моего педиатра, нескольких книг по воспитанию детей и моих подруг, тоже сидящих дома с детьми: не поддаваться на ее требования. Данная философия идет вразрез с установкой по воспитанию, которой я обычно придерживаюсь: берегите силы, — а трактую так: стойте на своем, если это удобно, в остальных случаях идите на поводу, чтобы облегчить себе жизнь. Кроме того, думаю я, сосредоточиваясь перед безобразной тупиковой ситуацией, с этого утра я избегаю углеводов.
