Продолжать спор с Джулианом было бесполезно. Да это и не был спор. Джулиан бы почти немедленно капитулировал, раскаялся, снова стал бы очарователен и полон добрых намерений. Он действительно не переменился.
И беда состояла в том, что Дэвид любил его сейчас так же, как всегда, – с того самого момента, когда Джулиана в пятилетнем возрасте привезли в Крейборн.
Семилетний Дэвид с радостью, с распростертыми объятиями и открытым сердцем принял этого нового брата в свою одинокую жизнь. Дэвид немедленно ощутил в себе потребность стать защитником для этого карапуза со взъерошенными светлыми волосами и озорной усмешкой. Даже будучи еще малышом, Джулиан уже излучал естественное обаяние.
В те дни Дэвид боялся своего отца, рука которого казалась ему особенно тяжелой после некоторых шалостей. Но при этом он любил отца и чувствовал, что тот полной мерой возвращает ему эту любовь. Однако Дэвид боялся, что в отношении Джулиана любовь может и не смягчить суровость отца, для которого Джулиан не был родным сыном и к тому же вел себя как неисправимый озорник.
Дэвид опасался, что Джулиана могут наказать более сурово, чем его самого, и даже, возможно, выгнать из дома и отправить жить куда-нибудь в другое место. Эта мысль очень тревожила Дэвида. И поэтому чуть ли не с самого начала он выработал в себе привычку прикрывать Джулиана от разоблачения и наказания всякий раз, когда тот оказывался замешанным в серьезной шалости, – а это пусть изредка, но случалось. Дэвиду доставалось много шлепков за проступки, в которых он был неповинен.
Защищать Джулиана вошло у Дэвида в обыкновение. По мере того, как мальчики становились старше, на смену шлепкам пришло более суровое наказание – порка. Дэвид стал понимать, что среди слуг и соседей он сам постепенно прослыл шалуном и ловкачом, хотя никто никогда не замечал за ним каких-то прегрешений.
Наконец, когда Дэвиду исполнилось семнадцать лет, он понял всю бессмысленность и вредность такой привычки. К тому времени он очень хорошо уразумел, что его отец – при всей своей строгости – безоговорочно любит обоих мальчиков. И Дэвид стал считать своей слабостью то, что он фактически позволяет своему названому брату садиться ему на шею. Хотя надо отдать должное Джулиану: он всегда самым очаровательным способом выражал свою благодарность за помощь и многократно обещал изменить свое поведение. Даже главные недостатки этого подростка казались какими-то весьма привлекательными.
Но привычка укоренилась в характере Дэвида даже сильнее, чем он осознавал. Прошло еще несколько лет, и вот однажды Джулиан пришел к нему совершенно потрясенный, невероятно побледневший. Он был уже три месяца женат на Ребекке и изо всех сил старался доказать свою любовь. Но его застал врасплох приступ «необдуманной страсти». Джулиан даже не понял, что же на него тогда нашло. Действительно не понял. И теперь не знал, что делать.
Флора Эллис забеременела от него.
Узнай Ребекка правду, это стало бы для нее страшным потрясением. Джулиан не смог бы вынести унижения и скандала, которые обрушились бы на нее. А ведь он любит именно Ребекку. Он теперь осознал это раз и навсегда. Так рассуждал, объясняя Дэвиду свое положение согрешивший Джулиан.
В результате Дэвид снова дал волю своей укоренившейся привычке – и с тех пор сожалел об этом. Он в последний раз согласился взять вину на себя. Ради Ребекки. А еще он, несмотря ни на что, продолжал верить, что брак изменит Джулиана.
Он поступил так потому, что сам любил Ребекку. Всегда любил и всегда будет любить.
И вновь Дэвид позволил сделать себя козлом отпущения. С тех пор он жил с чувством вины за то, что вмешался в нечто такое, к чему не должен был даже прикасаться. Нужно было предоставить Джулиану – и Ребекке – каким-то образом самим выпутываться из случившегося. Джулиана следовало бы заставить хотя бы раз в жизни ответить самому за свой поступок.
И все же, думал Дэвид, испытывая при этом некоторое чувство неуважения к самому себе, он все еще любит своего названого брата, ворвавшегося неким лучом света в его одинокую жизнь. Несмотря на горечь разочарований, он был не в силах возненавидеть Джулиана.
– Будь хотя бы осторожен, – сказал он, неуклюже завершая спор после продолжительного молчания. – Ты же, Джулиан, не хотел бы публично унизить Шерера. И ты не хотел бы сделать больно Ребекке. Она заслуживает лучшей участи.
Джулиан пригладил рукой свои светлые волосы.
– Ты всегда был моей совестью, Дэйв. Уверен, что ты понимаешь, каким жалким я себя почувствовал благодаря тебе. И, как всегда, именно твое молчание сказало мне больше, нежели твои слова. Я расстанусь с этой проклятой женщиной. Ты удовлетворен? Я стану целомудренным, как монах. Полезно для души или что-то в этом роде. Ведь так? – Он ухмыльнулся.
– Что-то в этом роде. – Дэвид сбросил с себя куртку и, оставшись в рубашке с короткими рукавами, почувствовал обманчивую прохладу. – О Господи, как я ненавижу эту жару. Почему никому не приходит в голову придумать форму для такого климата? – Он вытянулся на своей кровати и закрыл глаза. – Ты меня разбудишь, Джулиан, если произойдет какое-нибудь достаточно волнующее событие?
– Если я послушаюсь тебя, то ты вполне можешь спать до второго пришествия, – сказал Джулиан. – Что ты думаешь о том, чтобы через два часа пойти пообедать?
– Это достаточно волнующее событие, – ответил Дэвид и широко зевнул.
Лишь только после того, как в мае британские войска были переброшены с Мальты на Галлипольский полуостров на европейском добережье Дарданелл, до Дэвида дошло, что пресловутый роман возобновился. Впрочем, думал Дэвид, он никогда и не прекращался. По-видимому, Джулиан и Синтия Шерер стали более осторожными.
Все лето Дэвид молчал. В июне они оказались в Варне, в Болгарии, и пагубная жара, а также периодические вспышки холеры, лихорадки и дизентерии стали тысячами косить солдатские жизни задолго до того, как войска начали боевые действия. Любовная связь продолжалась. «Может быть, война все-таки вспыхнет», мрачно размышлял Дэвид, "и Джулиану тогда уже будет не до скуки.
Вероятно, в этом случае супружеская верность и воздержание станут для него неизбежностью, а не сознательным выбором".
Действительно, создавалось впечатление, что Дэвид окажется прав. В сентябре британские и французские войска высадились в Крыму и встретились с неприятелем 20 сентября, штурмуя высоты вдоль берегов реки Альма, а затем, после небольших стычек, в битве при Балаклаве 25 октября и на следующий день – у Малого Инкермана. Гвардейцы разбили свой лагерь на Херсонесском плато между Балаклавой на юге и Севастополем на севере. Палаток хватило только на офицеров. Казалось, что в таких условиях ни о какой тайной любовной связи и речи быть не может.
Однако трудности и опасности всегда лишь раззадоривали Джулиана. Ночь после битвы у Малого Инкермана он провел в палатке капитана Шерера, который в это время находился на боевом дежурстве. Дэвид всю ночь прободрствовал, ругая себя за то, что зря расходует свою энергию, беспокоясь о человеке, который даже не является для него настоящим братом. Порой, думал он, любовь сродни ненависти.
