и такая экономия казенных харчей очень пришлась ему по душе. Он был экономный по натуре и предпочитал деньги и еду надолго растягивать, если, конечно, получалось.
Несмотря на стоны и страдания мастера, уже к третьей неделе, когда Теплев решил-таки от Севки избавиться и даже присмотрел ему место в фрезерном цеху, у его ученика вдруг наконец стало что-то получаться. Теплев не верил своим глазам, но факт был налицо – почему-то Севка перестал совать пальцы куда не надо и включать рубильник, когда кто-то лез в агрегаты отверткой. Слава богу, не придется его отфутболивать, думал Григорий. А то не видать ему стройного стана Серафимы Федоровны. И то сказать, дама она была хоть куда, но имела строгие принципы и более всего дорожила благополучием племянника, не только ради него самого, но ради сестры, портрет которой висел в гостиной на самом видном месте.
Григорий сначала ревновал Серафиму к Севке и недовольно буркал, когда она его первым делом спрашивала про успехи ученика, а один раз даже не на шутку вспылил:
– Ну что ты заладила, понимаешь? «Как Сева, как Сева?» Тошнит уже! Не бойся, не помер. В кино поперся после смены бездельник твой. – Теплев вытер после мытья руки поданным Серафимой полотенцем. – Про меня вот не спросишь, как да что. Может, я еле живой пришел, так нет, она – «как Сева»!
Недовольный уселся за стол, громко зацокал ложкой о тарелку с борщом. Методично опустошив тарелку, Григорий утерся рукавом и понемногу стал приходить в себя. «Догорел закат над морем», – сладким голосом зазвенела Елена Петкер из радиоточки над этажеркой с вышитыми салфетками и семью костяными слониками, каждый из которых упирался своему товарищу хоботом в хвост. Вторя гитарному перебору, теплевское сердце размягчилось и начало слегка ныть – это было его обычное состояние в присутствии грозной подруги. «Волны ласково с ветром спорят», – безмятежно лилась песня, словно подчеркивая напряженность обстановки.
Серафима ничего не говорила, только молча подавала второе – макароны по-флотски с доброй горкой чуть пережаренного лука, любимое блюдо Теплева, – и ждала, пока тот оттает. Время от времени она строго поднимала крутой дугой намеченные темным карандашом брови-ниточки и показывала, что в таком тоне продолжать эту беседу не намерена.
«Легкой чайкой на просторе», – не унималось радио.
Когда же Серафима увидела, что Григорий виновато собирает крошки со стола в большие ладони-лопаты, покрытые плотным налетом навечно въевшейся в пальцы сажи, мой ты их – не мой, три – не три, она медленно достала из позолоченного портсигара папиросу «Дюшес», вставила ее в мундштук, безжалостно выключила радио на фразе «Ты спешишь ко мне, мой желанный» и вышла во двор, где села на низенькую табуреточку под раскидистой шелковицей. Дерево густо разбрасывало черные ягоды в глубокую пыль. Жители дома на них, конечно, нещадно наступали и давили, и, выпуская такого же цвета сок, растоптанные ягоды заливали двор чернильными пятнами, будто кто из школьников, живущих по соседству, пробежал и по дороге уронил чернильницу-непроливайку.
Серафима сидела на табуреточке, глотала дым и строго и сосредоточенно смотрела куда-то перед собой, иногда только поднимая правую руку – она всегда держала папиросу только левой, – чтобы поправить бордовые бусы, которые норовили при движении повернуться замком вперед. Эта поза означала одно – что теперь ее очередь злиться, и Григорий уже не знал, как к ней подступиться, и был не рад, что так не к месту вспылил. По двору лениво прохаживались пузатые голуби, пялились на эту сцену и гортанно квохтали, как куры, выискивая в пыли что-нибудь ценное.
Григорий достал свой «Беломор», но только мял его и продувал от табачных крошек, никак не решаясь заговорить. Он то присвистывал на голубей, то косился на свою царицу Савскую. Но она умела держать паузу как никто другой, что твой прокурор на суде – вечно. Наконец выпалил:
– Ну прости, опять сорвалось, ну работает нормально твой Сева, все путем, ничего ему не будет. А? Сим? Ну Си-има, ну хочешь, я за мороженым сбегаю? Или, хочешь, в кино сходим?
Увидев, что Серафима на втором варианте подняла бровь и скосила на него сахарно-ореховые глаза, Григорий уже бежал в дом за пиджаком и бумажником. Проскочив мимо нее назад, поспешно всовывая руку в рукав и на ходу надевая кепку, радостно крикнул:
– Когда вернусь, чтоб готова была. – И исчез за калиткой.
Дождавшись, когда он скроется из виду, Серафима медленно встала, как пантера после дневного сна, расправила руки, на минуту засмотрелась на ветви шелковицы, узкими косами свисающие на старую черепичную крышу бесконечно длинного дома, вмещающего кроме них с Севкой еще три семьи, и, повернувшись на каблуках, пошла к себе – причесаться и принарядиться для похода в кино. Так-то!
IV
Кроме игры в пикет и затяжных шахматных партий, у Штейнгауза и доктора Фантомова имелось еще одно развлечение, которое оба обожали, но часто откладывали от визита к визиту, пока Берта не поддавалась на уговоры разрешить им отвлечься от музыки и обратить свое внимание на более серьезное занятие. Дело в том, что Витольд собирал старые револьверы, или, по военному определению, огнестрельное оружие ближнего боя. Точнее, коллекцию начал его отец Генрих, когда сам был безусым мальчишкой, бегал в реальное училище с ранцем на спине, дразнил голубей по дороге домой и писал фривольные записочки на немецком востроглазым воспитанницам из женской гимназии напротив булочной Квасова по Фонтанному переулку, дом 2/1.
Первый револьвер, кольт 36-го калибра образца 1851 года, подарил Генриху его отец, военный инженер, который купил его по случаю в Санкт-Петербурге у знакомого, тоже инженера, только что вернувшегося из Лондона, где уже начали выпуск кольтов под названием Navy Sheriff. Это было чудо оружейного мастерства, ибо оно соединяло в себе лихую дерзость Дикого Запада с европейским эстетством и отточенностью аккуратной формы. Кроме художественной гравировки на рамке и подрамных щечках рукоятки, его ствол украшала надпись на латыни, вырезанная для пущего изящества готическим шрифтом: Non timebo mala. Что Витольд Генрихович, что доктор Фантомов могли разглядывать ее часами, не дыша, по очереди трогая выемки и выпуклости каждой буквы: Витольд заскорузлыми от мела, а доктор – пухлыми и чувствительными пальцами, сладостно ощущая прохладу, приятную тяжесть и округлость ствола.
В коллекции были и другие достойные экземпляры, например золоченый ремингтон, классический Smith & Wesson 625 1988 года, бельгийский Spirlet M. 1869-го и еще пара занятных вещиц. Но все-таки морской кольт затмевал остальных своей красотой. Положив его на атласную красную подушку с желтыми кистями, мужчины
