посмеешься над ней, как и положено образованному человеку, и призрак растает. Призраки боятся света и веселого настроения – вот она уже и улыбается, и страхи отступают.
– Не люблю зиму, – призналась Мия, отведя взгляд от окна. Пусть обитатели ночи остаются под ее крыльями. – Даже не знаю, как буду жить на севере, там же столько снега.
Оливер ободряюще улыбнулся.
– Будете варить вино с пряностями, читать сказки у камина и лепить снеговиков. В зиме тоже есть своя красота, можете мне поверить. Вы обязательно ее увидите.
– Вы всегда жили на севере? – спросила Мия, и в этот момент поезд встряхнуло так, словно он налетел на невидимую преграду. Ее шубка сорвалась с крючка, Мию отбросило в руки Оливера, в соседнем купе звякнула, разбиваясь, посуда, и кто-то визгливо закричал. Поезд содрогнулся снова, откатился назад и остановился. Лампа мигнула, погасла, заставив Мию почти заскулить от ужаса, и снова загорелась.
Поезд стоял среди снегов и тьмы. В оконном отражении Мия видела Оливера, себя и мрак, в котором что-то двигалось.
– Что случилось? – прошептала Мия. Каким-то краем сознания она понимала, что сидит на коленях Оливера, что он придерживает ее, не давая упасть, и это, вообще-то, недопустимо для девушки из благородной семьи, так хвататься за мужчину, но у нее не было сил, чтобы отстраниться.
– Похоже, это ограбление, – с удивительной невозмутимостью произнес Оливер. – Сейчас по вагонам пройдут лихие господа в масках, соберут деньги и драгоценности, и мы поедем дальше. Правда, сомневаюсь, что в полном составе.
Он говорил так спокойно, словно речь шла о совершенных пустяках вроде покупки булочек в пекарне. Мия читала в газетах об ограблениях поездов – нападавшие убивали всех, кто осмеливался им сопротивляться, а участь женщин, которым не повезло быть хоть немного красивыми, была незавидна.
Оливер осторожно пересадил Мию на сиденье, потянулся к своему пальто, которое сумело удержаться на крючке, и вынул из кармана серебряную губную гармошку. Мия не могла отвести от него взгляда. Почему он держится настолько уверенно и равнодушно? Зачем ему сейчас эта гармошка, когда вагон наполняют лихие голоса грабителей, слышен визг и лязг открываемых дверей и…
Оливер поднес гармошку к губам, и купе наполнила музыка. Простенькая незамысловатая мелодия, знаменитая «Буренка», песенка пастушка, который играет ее своим коровам, но Мия слушала и чувствовала, как волоски на руках поднимаются дыбом. За легкостью и простотой открывало пасть что-то настолько жуткое, что даже мысль о нем могла свести с ума. Мия хотела было зажать уши, но руки сделались тяжелыми и чужими.
Музыка заглянула в нее, осветила яркой лампой все уголки души, заполнила и потянула к себе. И от этого зова нельзя было отвернуться, нельзя было вытряхнуть его из разума, – он привлекал, не позволяя даже надеяться на освобождение.
Мелодия сделалась пугающе писклявой и звонкой. Мие казалось, что лицо Оливера потекло, став мягким, словно вылепленным из воска, и черты плыли, как на огне, сминались и вылепливались во что-то новое: смотреть на него было нельзя, и оторвать взгляд тоже. На стены купе легли горбатые тени, к голосу губной гармошки присоединился тихий стон невидимой скрипки. Оливер толкнул дверь купе и вышел в коридор – с неторопливостью хищника, который идет к жертве и знает, что она не сможет убежать.
Лампа мигнула еще раз. Тени налились чернотой. Теперь мелодия звучала так, словно ее играл исполинский оркестр – в этом ревущем гимне не осталось и следа от пастушеской песенки. Голова наполнялась стоном и воем, и Мия услышала, как что-то загрохотало впереди.
У нее хватило сил, чтобы выглянуть в окно. Оливер стоял почти по пояс в снегу возле вагона, продолжая держать гармошку возле губ. Сейчас, когда он оказался снаружи, мелодия сделалась тише и мягче: чей-то призрачный далекий голос уговаривал подняться и идти за ним к кромке леса, к темным стволам деревьев, к мраку покинутых звериных нор и птичьих гнезд.
Из вагона выпрыгивали люди, они двигались так, словно были марионетками, которым переломали руки и ноги. Белые лица, изуродованные ужасом, были обращены к низкому небу, Мия видела, как кривятся губы, то ли в брани, то ли в молитве, как по палитрам лиц разбегаются кровавые ручейки, – музыка летела все выше, с ветвей сползали снеговые шапки, тьма поднималась от корней, и люди пробирались сквозь снег к лесу и дальше, дальше, во мрак, который не ведал о том, что есть свет.
Мия не сразу поняла, что поезд медленно, словно не веря в свое освобождение, двинулся дальше. Кто-то прошел мимо купе, кто-то заговорил удивленно и испуганно, какой-то мужчина с истерической слезой в голосе потребовал бренди. Послышался плач – кто-то разрыдался от облегчения, и Мия не могла понять, мужчина это плачет или женщина. Наверное, это был тот, кто хотел выпивки. Оливер, по-прежнему спокойный и невозмутимый, заглянул в купе, проверяя, все ли в порядке, и Мия услышала голос проводника:
– Господи, святые угоднички, чудом спаслись, чудом! Ваша милость, да если б не вы… ох!
– А можно мне горячего вина в честь такого чуда? – поинтересовался Оливер и улыбнулся так, словно ничего особенного не произошло.
– Можно, ваша милость, всего можно! Век будем за вас Бога молить!
– Как же нам повезло! – проговорила какая-то женщина. В приоткрытой двери купе Мия увидела край темно-сиреневого модного платья. – Если бы не вы, милорд, даже страшно представить. Я вдова, у меня две дочери, Боже!
Если бы не ее опекун, поезд не пошел бы дальше. Дорожная полиция, которая отправилась бы сюда утром, нашла бы убитых и изувеченных людей, открытые вагонные двери, снег, наметенный в купе. И она, Мия Хиденбрандт, лежала бы на полу сломанной куклой. Крысиный король не причинил бы ей вреда – с этим вполне справились бы люди.
– Вы… – прошептала Мия, и Оливер ободряюще посмотрел в ее сторону, оценил состояние и добавил:
– Моей спутнице горячее вино тоже не помешает. Она испугалась.
– Сию секунду, ваша милость! – бодро откликнулся проводник, и каждая нотка в его голосе так и кричала о том, как он рвется отблагодарить своего спасителя. – Все в лучшем виде устроим, за счет управления железных дорог!
Оливер кивнул проводнику, вошел в купе, и Мие захотелось сделаться маленькой, как божья коровка, чтобы он не смотрел на нее, чтобы губная гармошка не поднималась к губам и музыка не пробуждала в душе неукротимое желание идти куда-то сквозь снег и тьму. Идти и не останавливаться, и не понимать, что сброшенное тело осталось далеко позади, и больше нет ничего, кроме зимы и смерти.
