– Не говори так, мама. Это невежливо. – Поуг склоняется над журналом для управляющих похоронными бюро.
Она бросает на него взгляд. Таким взглядом можно приколотить вывеску к дереву. Отец даже назвал его по-особенному. Жуткий взгляд, вот как. Жуткий взгляд. Так не говорят. Он бы знал. На свете мало такого, чего он не знает. Эдгар Аллан роняет журнал на пол, поднимается с желто-белого стула и берет биту, что стоит в углу.
Жалюзи приглушают свет из единственного окна, и в комнате царит приятный полумрак, который лишь слегка раздвигает лампа на полу.
– Посмотрим. Что нам нужно сделать сегодня? – бормочет он, передвигая во рту карандаш и обращаясь к жестянке из-под печенья, что стоит под стулом. Он осматривает биту с красными, белыми и синими звездами и полосами, которые подрисовывал – сколько? – ровно сто одиннадцать раз. Он бережно протирает ее белым носовым платком, потом аккуратно вытирает платком руки. Вытирает и вытирает. – Сегодня нужно сделать что-нибудь особенное. Полагаю, у нас в программе прогулка.
Подойдя к стене, Поуг вынимает изо рта карандаш. С карандашом в одной руке и битой в другой он долго, слегка наклонив голову, рассматривает набросок на грязной, окрашенной в бежевый цвет стене. Осторожно касается тупым концом карандаша большого вытаращенного глаза и подводит ресницы. Рисуя, Поуг держит слюнявый, обгрызенный карандаш двумя пальцами, большим и средним.
– Вот так. – Он отступает и, снова склонив голову, любуется вылупленным глазом и изгибом щеки. Бита в другой руке подрагивает. – Я еще не сказал, что ты сегодня особенно хороша? Такой милый румянец на щеках, теплый и розовый, как будто загорала.
Поуг засовывает карандаш за ухо, поднимает руку на уровень лица, шевелит пальцами, поворачивает ладонь, рассматривает суставы, морщинки, бороздки, шрамы и аккуратные, коротко подстриженные ногти. Он массирует воздух, наблюдает за движением мышц под кожей, представляя, что растирает холодную кожу, вытесняет из подкожных тканей холодную застывшую кровь, разминает плоть, изгоняет смерть и вдыхает приятный розоватый румянец. Бита в другой руке подрагивает, и Поуг представляет, как натирает ладони белым меловым порошком и замахивается битой. Он дрожит от желания врезать ею по глазу на стене и бить, бить… но нет, нет. Нельзя, нельзя, нельзя. И он ходит и ходит перед стеной, и сердце скачет в груди, и ему плохо, досадно, скверно. Он разочарован и огорчен. Все не так.
В квартире беспорядок. На столе в кухне валяются салфетки и пластиковые тарелки, вилки и ножи, банки и пакетики с макаронами и пастой, которые Поуг не удосужился положить в шкафчик. В раковине, в холодной, жирной воде, мокнут кастрюлька и сковородка. На заляпанном синем коврике разбросаны сумки, одежда, книги, карандаши и дешевая белая бумага. В жилище Поуга все отчетливее ощущается несвежий запах еды и сигар. Да еще его собственный – резкий, тяжелый, кисловатый. В квартире тепло, и он без одежды.
– Думаю, стоит проверить миссис Арнетт. Она же нездорова, – говорит он матери, не глядя на нее. – Ты не против принять сегодня гостя? Наверно, нужно было сначала спросить у тебя, да? Но может быть, нам обоим станет лучше. Должен признаться, я немного не в настроении. – Поуг думает о Маленькой Рыбке, той, что ушла, и оглядывает неприбранную комнату. – Может быть, гость как раз то, что нам и надо, как ты думаешь?
«Было бы чудно».
– Правда? Ты тоже так думаешь? – Голос поднимается и опускается, как будто он говорит с ребенком или домашним любимцем. – Тебе будет приятно принять гостя? Вот и отлично! Замечательно.
Поуг идет через комнату и присаживается у картонного ящика с видеокассетами, коробками с сигарами и конвертами с фотографиями, помеченными ярлычками с его аккуратным почерком. Почти на дне ящика отыскивается сигарная коробка миссис Арнетт и конверт со сделанными «Полароидом» фотографиями.
– Мама, к тебе миссис Арнетт, – сообщает он довольным голосом и, открыв коробку, усаживается в кресло. Просматривает фотографии и откладывает любимую. – Ты ведь ее помнишь? Вы уже встречались. Такая упрямая старушка. Посмотри, у нее настоящие голубые волосы.
«Да уж точно».
– Д 'ушшш-точнаа, – повторяет он, копируя голос матери, медленный, тягучий, неуверенный, доносящийся словно из глубины. Из глубины бутылки.
– Тебе нравится ее новая коробка? – Эдгар Аллан тычет пальцем в коробку и сдувает с него белую пыльцу. – Ты только не сердись, но она потеряла в весе с прошлого раза. Интересно, в чем ее секрет? – Он снова сует палец в коробку и сдувает с него еще больше белой пыли – назло своей толстой, жирной матери – пусть обзавидуется. Потом вытирает руки белым носовым платком. – Думаю, наша дорогая миссис Арнетт выглядит чудесно, просто божественно.
Он всматривается в фотографию миссис Арнетт – мертвое розовое лицо в ореоле подкрашенных голубых волос. Губы у нее плотно сжаты, но заметно это только ему и лишь потому, что он сам это сделал. Во всех прочих отношениях придраться не к чему – следы хирургического вмешательства неразличимы, и непосвященный никогда не догадается, что округлые контуры глаз объясняются присутствием под веками колпачков. Он помнит, как укладывал их поверх запавших глазных яблок, как опускал веки и склеивал их вазелином.
– Пожалуйста, спроси миссис Арнетт, как она себя чувствует, – говорит он жестянке под шезлонгом. – У нее был рак. У них у всех был рак.
Глава 3
Доктор Маркус сдержанно улыбается, и Скарпетта пожимает его сухонькую, тонкую руку. Она чувствует, что могла бы невзлюбить его и даже проникнуться к нему презрением, будь на то причина, но, кроме этого неясного ощущения, которое лучше задвинуть поглубже, в темный уголок сердца, не чувствует ничего.
Кей узнала о Маркусе около четырех месяцев назад, узнала так же, как узнавала почти обо всем, что имело отношение к ее прошлой жизни в Виргинии. Помог случай, совпадение. Она летела в самолете и, читая «Ю-эс-эй тудей», наткнулась на короткую заметку, начинавшуюся такими словами: «После долгих поисков губернатор штата Виргиния назначает нового главного судмедэксперта…» Наконец-то. На протяжении всех последних лет ее мнением никто не поинтересовался, ее совета никто не спросил. И когда доктор Маркус стал кандидатом на ту должность, что Кей занимала когда-то, ее одобрение не потребовалось.
Впрочем, если бы и спросили, она бы призналась, что никогда о нем не слышала. За признанием последовало бы дипломатическое предположение, что они, наверное, встречались на каких-то конференциях, но его имя просто не осталось в памяти. Разумеется, мистер Маркус известный специалист, опытный патолог, добавила бы Скарпетта, поскольку в противном случае ему просто не предложили бы возглавить самое продвинутое подразделение судебно-медицинской системы в Соединенных Штатах.
Однако, пожимая руку доктору Маркусу и глядя в холодные глазки, Скарпетта понимает, что перед ней совершенно незнакомый человек. Ей сразу становится ясно, что ни в каких сколь-либо значительных комитетах он не работал, никаких лекций по патологии, судебной медицине или другим предметам на тех конференциях, где ей довелось бывать, не читал, а иначе бы она его запомнила. Имена – да, забываются; лица – очень редко.
