Новом Свете начались примерно одновременно, но как по-разному все пошло дальше! В Передней Азии окультуривание зернобобовых растений практически моментально привело к переходу от собирательства к земледелию, тогда как в Америке земледелие оставалось вспомогательной отраслью хозяйства на протяжении еще нескольких тысяч лет (по какому пути развивался Китай, до сих пор не вполне ясно). В древнем Перу строители монументальных храмовых комплексов III—II (а возможно, и второй половины IV) тыс. до н. э. ловили рыбу и выращивали на полях хлопок и тыкву-горлянку, чтобы делать сети и поплавки: никаких параллелей такой экономике в Старом Свете мы не найдем. На верхнем Евфрате первые монументальные общественные сооружения появились в X тыс. до н. э., непосредственно до окультуривания пшеницы и ячменя. Затем, вплоть до появления Урукской цивилизации, монументальное строительство на Ближнем Востоке подобных масштабов больше не достигало. В низовьях Миссисипи грандиозный монументальный центр Поверти Пойнт, относящийся ко II тыс. до н. э., также существовал в эпоху, когда земледелие значения не имело.
Число подобных известных нам уникальных явлений в дописьменной истории год от года лишь увеличивается.
Итак, пока исследователи сравнивали древние культуры, фиксируя появление некоторых основных новшеств (земледелие, металлургия, монументальные сооружения, письменность), Ближний Восток, Индия, Китай и Америка выглядели аналогично. Отдельными аномалиями вроде отсутствия металлов у майя, настоящей письменности в древнем Перу, существенной имущественной дифференциации захоронений в Хараппе можно было пренебречь. Но стоило приглядеться к более конкретным культурным проявлениям — и различия между цивилизациями стали гораздо чаще бросаться в глаза, нежели их сходство друг с другом.
С конца 1970-х до середины 1990-х гг. осуществился второй ― после стьюардовско-чайлдовского ― важнейший переворот во взглядах на характер исторического процесса. В данном случае невозможно сказать, чьи конкретно работы привели к изменению «парадигмы». Это произошло постепенно, сама логика исследований заставила отказаться от прежних схем. Главным было накопление фактов и повсеместное повышение требований к достоверности доказательств. Распространение постмодернизма и мистицизма в современном обществе, отсутствие интереса к познанию мира у большинства населения даже самых передовых в научном отношении стран, не различение людьми реальности и фантомов парадоксальным образом сопровождается ныне быстрым ростом разрешающей способности самой науки, в том числе исторических дисциплин. Археологи всё детальнее оконтуривают ареалы культур, всё точнее определяют их возраст, всё конкретнее и надежнее реконструируют социальную организацию их создателей. Появилась популяционная генетика; предложена гипотеза африканской прародины человека современного вида и намечены пути его расселения по другим континентам. Изучение генетических линий культурных растений и домашних животных также привело к важнейшим открытиям. Прогресс теоретической мысли в области этнологии заставил пересмотреть многие прежние заключения. Так, стало ясно, что даже наиболее простые общества, такие как бушменское и австралийское, могут разительно отличаться друг от друга и что вождество не является единственно возможной формой организации сложных догосударственных обществ.
Сейчас вполне очевидно, что самые, казалось бы, универсальные, но разработанные на европейских материалах категории, такие как «мезолит», «неолит», «энеолит», «бронзовый век», не находят прямых соответствий в материалах Нового Света, а этапы развития европейского палеолита не обнаруживают соответствий в Африке. Прошлое человечества стало восприниматься не как смена стадий, эпох, а как взаимодействие конкретных сообществ, каждое со своим уникальным набором признаков. Некоторые из сообществ быстро эволюционировали, порождая совершенно новые формы культуры и социальной организации, а другие тысячелетиями сохранялись в почти неизменном виде. Все это происходило не благодаря реализации неких всеобщих законов (и, разумеется, не из-за врожденного превосходства одних групп людей над другими), а в результате взаимодействия множества конкретных, порой уникальных, обстоятельств и множества факторов эволюции.
Данный подход вовсе не является возвращением к боасовскому партикуляризму. Неповторимость отдельных культур не означает, что в истории вовсе нет общих тенденций. Такие тенденции (но не законы) мощно проявляют себя, но лишь при глобальном и эпохальном взгляде на вещи. Касаются они прежде всего демографии, динамики роста населения, уровня технологической оснащенности и энергетической обеспеченности обществ, и могут быть описаны математически. Закономерности проявляются и на микроуровне, при исследовании тех взаимоотношений между отдельными людьми и небольшими коллективами, которые изучает социология. Но всё, что находится между этими крайностями, между глобальным и локальным, варьирует в самых широких пределах. Именно эта промежуточная область составляет предмет истории, в том числе исторических дисциплин, которые изучают дописьменное прошлое.
Вернемся в последний раз к Д. Стьюарду. Для него, как уже говорилось, главным доводом в пользу существования магистрального пути эволюции послужило базовое сходство древних цивилизаций Передней Азии, Мексики и Перу. Со смерти Д. Стьюарда прошло уже почти сорок лет, но других доводов так и не появилось. Ведь культуры Евразии и Африки постоянно находились в опосредованном контакте между собой и, следовательно, могли влиять друг на друга. Отсутствие же в Австралии даже зачатков земледелия всегда было для эволюционистов тревожащим и неудобным фактом.
Чтобы признать развитие Америки до Колумба в качестве исторического эксперимента, который доказывал бы возможность появления типологически сходных сложных обществ независимо друг от друга, необходимо соблюсти два условия. Первое очевидно ― культуры Нового и Старого Света должны быть родственны. Мы только что сказали, что сходство между ними прослеживается лишь самое общее, эпохальное, однако оно все же есть. В обоих случаях мелкие мобильные коллективы с простой социальной организацией оседали на земле и начинали жить в деревнях. Поселения укрупнялись, их жители вступали друг с другом в разнообразные контакты, тысячи и миллионы подобных контактов превращались в устойчивые социальные сети, а в узлах сетей формировались властные центры. Когда наделенные властью лица начинали содержать высококлассных специалистов-ремесленников, возникали цивилизации. Когда эти люди начинали управлять с помощью бюрократов и воинов, возникали государства. Во всех центрах цивилизаций для перехода от подвижных охотников-собирателей к ранним государствам потребовалось несколько тысячелетий.
Всё так, но есть и другое условие. Переход к производящему хозяйству или усложнение общественного устройства имели место не в силу общих причин. Причины могли быть только конкретными: однажды определенные люди почему-то сочли выгодным для себя поменять свое привычное поведение. Под «выгодой» мы имеем в виду не материальный интерес, а стремление обеспечить свои престиж, влияние, власть. В известной работе «Экономика каменного века» Маршал Салинз давно уже показал, что в традиционных обществах только эти факторы и существенны. Однако возможности для введения инноваций в отдельных обществах не одинаковы. Одни терпимы к нарушениям принятого порядка, в других отклонения от нормы подавляются жестко и решительно. Стремление подавлять инновации или, напротив, терпимое к ним отношение возникают не беспричинно, а являются результатом какого-то естественного отбора. Когда и где именно подобный отбор имел место, какие факторы определяли его ―
