Вместо этого я уехал в Нью-Йорк.
Все это крутилось у меня в голове, когда я поднимался на маленьком лифте в доме на улице Севр. Все это — и еще какая-то смутная тревога.
Я открыл дверь, и меня оглушил забытый за десять лет запах квартиры. Никогда еще он не казался мне таким сильным. Сухой и древний аромат ивовых прутьев. Запах, напомнивший мне Бордо, мать, ее родителей, детские игры, каникулы… Все ставни были закрыты, и в квартире царила полная темнота. Я не сразу решился зажечь свет.
Медленно закрыв за собой бронированную дверь, я повернул выключатель. И увидел то, что было моим домом в течение двадцати с лишним лет. Двойная гостиная с высоченным потолком, старинная мебель, которая показалась мне потемневшей и уменьшившейся в размерах, многочисленные полотна, подлинники современных мастеров, в том числе одна вещь Шагала — отец благоговел перед Шагалом — и одна картина маслом Дюшана, ложный камин с двумя подставками для дров в виде бюстов гусаров, деревянная люстра, большое канапе коричневой кожи, плотные гардины голубого цвета, вытертый персидский ковер и справа, на низком столике, огромный старый радиоприемник с крупными хромированными кнопками… Ничего не изменилось. Или почти ничего.
Одно отличие было — и сразу поразило меня, настолько преобразилась из-за него большая комната.
Исчезла библиотека.
Ни одной книги, ни одной брошюры не осталось на дубовых полках, занимавших всю стену напротив окна. Ничего, кроме толстого слоя пыли. А ведь у моего отца было изумительное, бесценное собрание. Первые издания, эстампы, фолианты… Я помнил книги, которыми он особенно дорожил: «Падение дома Эшеров» в переводе Бодлера, первое издание на веленевой бумаге, «Сказки и рассказы в стихах» Лафонтена с именным переплетом Дюбуа д'Ангиена и, главное, «Необыкновенные путешествия» Жюля Верна, полный текст, набранный в типографии Этцеля в двенадцатую долю листа. Я будто услышал вновь, как он объясняет гостям, что коллекционеры напрасно пренебрегают этим изданием карманного формата, поскольку именно оно является первым — если не считать публикаций в периодической печати, и в этих томиках часто встречаются гравюры в восьмую долю листа, которыми далеко не всегда могут похвастать знаменитые издания большего формата. Тогда все это было для меня полной абракадаброй, что не мешало мне ночью утаскивать томики к себе, чтобы читать Жюля Верна при свете ночника, вдыхать запах старых страниц, гладить пальцами шелковистые гравюры, одновременно странствуя по Индии или отправляясь к центру Земли.
Куда же подевались все эти книги? Я решил пройти дальше, осмотреть другие комнаты, и, обойдя за несколько минут всю квартиру, убедился, что в доме моих родителей нет больше ни одной книги. Это удивляло тем сильнее, что все остальное сохранилось на своих местах.
Я тряхнул головой в попытке найти объяснение. Квартиру ограбили? Не было никаких следов взлома. Мой библиофил-отец увез все свои книги на Юг? Вполне возможно, но уж очень радикальным выглядело такое решение! И почему он забрал только книги, не взяв с собой ни одной картины? Он мог бы отобрать какие-то издания, например, те, что не успел прочесть. Как часто люди говорят, что прочтут все накопившиеся книги, выйдя на пенсию… Для этого даже придумали специальное слово: библиогроб. Но увезти все? Нет, тут действительно было что-то странное.
И я решил позвонить нотариусу. Набирая его номер на мобильнике, я двинулся на кухню, чтобы выпить виски. Совсем чуть-чуть.
— Алло? Мэтр Пайе? Это Дамьен Лувель. Я звоню вам из отцовской квартиры…
В одном из шкафов на кухне нашлась бутылка «О'Бэн». Любимый сорт моего отца. Редкий случай, когда наши вкусы совпадали.
— У вас все хорошо? — с тревогой осведомился нотариус на том конце провода.
— Да. Я просто хотел спросить… Вы не знаете, куда делись все книги отца?
— Ах да. В самом деле, мне нужно было вас предупредить. Два года назад он продал библиотеку, чтобы купить дом в Горде. Мне удалось отговорить его от продажи картин, но с книгами я не преуспел.
— Он продал все книги? — удивился я, закрывая бутылку.
— Все собрание. Одному коллекционеру из Амьена.
— И этого хватило на покупку дома?
— Отнюдь нет. Если память мне не изменяет, он выручил на этом примерно шестьсот тысяч франков. Поэтому он и хотел продать кое-какие картины. Но я убедил его, что лучше продать акции…
— Думаю, вы правильно поступили. Но я очень удивлен. Он так дорожил своими книгами! Наверное, ему чертовски хотелось купить этот дом!
Нотариус не ответил. Я поблагодарил его и выключил мобильник.
Почти час я просидел на канапе в гостиной, разглядывая пустые полки со стаканом виски в руке. Если бы здесь был дистанционный пульт, я бы, наверное, включил телевизор и стал бы тупо перепрыгивать с канала на канал, убаюкивая себя бессмысленным мельканием ярких картинок. Но я словно оцепенел, и только в голове моей роились мысли. Отчего у меня возникло твердое убеждение, будто здесь что-то не так? Только потому, что я превратился в чужака и мне было неприятно признаться себе в том, насколько я оторвался от всего, имеющего отношение к моей семье? Дом на Юге, автокатастрофа в два часа ночи, пустая библиотека. Все было непонятным, и это начинало меня не на шутку раздражать. Порой гнев пересиливал сожаления о былом, затем ностальгия возвращалась под влиянием виски, но из гордости я не мог допустить, что смерть отца хоть как-то меня затронула. И все же… Все это походило на скверный сериал, в котором сын начинает сожалеть о том, что не успел примириться с отцом. Правда, я ни о чем таком не сожалел. Просто мне было грустно и одиноко. Очень одиноко. Впервые я понял, что остался один. Не желать встречи с отцом — это одно, не иметь такой возможности — совсем другое.
Внезапно мой телефон зазвонил, и это вывело меня из оцепенения. Я встал, чтобы вынуть вибрирующий мобильник из кармана.
— Алло?
Я сразу узнал голос Дэйва Мансена, моего агента. «Стивен Д. Олдрич Артисте Эйдженси» приставило ко мне этого типа, когда «Сексуальная лихорадка» стала набирать очки, и бедняга из кожи вон лез, всячески стараясь угодить и с трудом скрывая тревогу, которая, наверное, была лишь бледным отражением тех чувств, что испытывали его боссы: я превратился в главный источник их доходов, и если бы мне вдруг вздумалось сменить агентство, им пришлось бы закрывать лавочку, потому что они наняли безумное количество народа. Не удивительно, что все меня усиленно обхаживали и весьма преуспели в искусстве лести… Им, конечно, невдомек, что я вовсе не хотел что-то менять, но ситуацию, признаться, использовал, давая понять, что могу бросить их в любой момент… Я забавлялся, как мальчишка, играя на нервах Дэйва: конечно, это было слегка жестоко, но я надеялся, что у парня хватит ума не принимать это слишком всерьез. Впрочем, они получали такой процент с моих авторских прав на «Сексуальную лихорадку», что могли бы и не такое стерпеть…
— Все в порядке, Дамьен?
Вот уже два года Дэйв предпринимал титанические усилия, чтобы произносить мое имя на французский манер, но добился лишь того, что я не мог удержаться от смеха, когда он обращался ко мне.
