всей полнотой своей власти, своим важным видом и отутюженным костюмом.
Важным во всём этом было лишь то, что с экрана телевизора впервые прозвучала информация о реальном положении вещей, без сглаживаний острых углов и формулировок. И хотя все давно всё видели и сами всё понимали, было нелишним это проговорить через голову, образ которой ассоциировался у людей с властью: с чем-то высшим; чем-то, что, по их же разумению и по их внутреннему согласию с самими собой, стоит над ними. Голова назначила своих доверенных лиц на поверхности. Ими ожидаемо стали органы правопорядка и вооружённые силы. Президент дал понять, что где они — там спасение и безопасность, и что на местах нужно слушать их и выполнять то, что они требуют. Они, в свою очередь, были подчинены напрямую администраторам из числа региональных властей, а в случае их неспособности принимать решения — муниципальным властям. Так оно всё было декларировано с экрана телевизора. Наряду со всем этим, глава государства анонсировал ещё и «применение самых непростых и жёстких мер для стабилизации обстановки». В переводе на прямой и простой язык это означало директиву об отстреле заражённых и абсурдный комендантский час длинною в круглые сутки. Теперь нахождение на улице было запрещено. Наказание за нарушение этого запрета не было прямо озвучено, но президент выразился примерно так:
— Лица, которые нарушат запрет, должны понимать и принимать для себя все возможные последствия их решения, с учётом тех суровых мер для стабилизации обстановки, которые будут предприняты органами правопорядка, и о которых было сказано ранее.
В переводе с бункерного языка спичрайтеров это означало: «Выйдете на улицу — вас и пристрелить могут, и, если так случится — не обессудьте, времена сейчас такие».
Выступление президента я не пересматривал, хотя его и крутили каждый час по федеральным каналам. Причины, по которым оно мне было неинтересно, я описал выше. Потому-то и запомнить его содержание вдоль и поперёк у меня не получилось, и я не могу теперь изложить его здесь. Оно и не нужно, пожалуй. Лучше расскажу о том, что делал я сам.
В тот день я привык к длинным гудкам и слушал их музыку каждые полчаса, пытаясь дозвониться до отца и матери. Я больше не впадал в отчаяние, не истерил и не психовал, как это было раньше — просто рутинно звонил им, лелея надежду на то, что уж в этот-то раз мне кто-нибудь ответит. Когда этого не случалось, я клал телефон и продолжал заниматься своими делами.
Дело, которое я себе придумал тогда, заключалось в ревизии холодильника и кухонных шкафов. Я провёл полный учёт оставшейся в квартире еды и рассчитал, на сколько дней безвылазного сидения дома её должно хватить. По итогу, вышел примерно месяц при условии максимальной экономии и затягивания поясов. Это если день ото дня жить впроголодь и не позволять себе лишнего. Тогда это выглядело обнадеживающе, поскольку я надеялся, что уж за месяц-то всё худо-бедно рассосётся.
Своим выживанием и тем, что я дотянул до того самого дня, когда взялся за эти записи, я обязан родителям и их запасливости, над которой я раньше смеялся. Каждую неделю они ездили в торговый центр и покупали кучу всякой всячины, на которую я привык смотреть с лёгким презрением. «Зачем нам столько макарон, круп и картошки?» — думал я. Но родители покупали всё это, причём покупали гигантскими мешками и упаковками. Туалетная бумага? О, да, возьмём столько, что под неё впору будет освобождать отдельный шкаф! Пельмени? Почему нет, купим их, а заодно и новую морозильную камеру, чтобы все они туда влезли! Чай? В принципе, у нас ещё есть, но мы ведь его каждый день пьём, поэтому давай-ка сразу купим все чайные плантации Китая, чтобы про запас. Родители родились в другое время и жили в другое время. О том, что это было за время, я знал только из учебников истории, но внутренне я всегда ненавидел эту загадочную пору, которая сделала моих и многих других родителей такими старьёвщиками и накопителями. В некотором роде, мои родители всю жизнь жили ожиданиями если и не конца света, то глубокого кризиса, и весь свой быт выстраивали вокруг его неотвратимости. Конечно, им было далеко до фанатиков-выживальщиков, из года в год сидевших на тревожных чемоданчиках и уставлявших все ёмкости в доме тушёнкой и прочими консервами. Однако что-то их, всё же, роднило. Такой подход ко всему в нормальном мире тяготил людей до конца жизни, делая невыносимой мысль о переезде, о перестановке или о ремонте в доме. А в мире апокалипсиса и судного дня, которого они так ждали, он окупался всего-то возможностью прожить на пару-тройку месяцев дольше прочих. Не подумайте, пожалуйста: я не ворчу, не насмехаюсь и не пытаюсь быть неблагодарным. Наоборот, я счастлив каждому прожитому благодаря отцовской и материнской запасливости дню. Просто, когда дни эти подходят к концу, неминуемо становишься жадным и хочешь, чтобы спичка горела чуть дольше, а всё, что уже сгорело, видится ничего не значащим угольком, который будто бы и не был никогда целой спичкой и не доставлял тебе радость, пока горел.
Под вечер улица опустела. Машины иногда проносились по дороге, но людей уже не было. Я смотрел в сторону школы, крыша которой была видна вдалеке и блестела в лучах заходящего солнца. Смотрел и думал, как там мать? И где сейчас отец? Я пересчитал все продукты в доме и не знал, что мне делать дальше. И мне казалось, что они-то уж точно знают. И мне хотелось, чтобы они хоть на минуту оказались рядом.
День 5
Я проснулся утром от стука в дверь. Человек, находившийся снаружи, стучал во все двери подряд, бегая от одной к другой, от другой — к третьей квартире на этаже. Я посмотрел в глазок и увидел мужской силуэт.
— Кто там? — спросил я.
И зачем я только это спросил? Наверное, тогда я ещё был недостаточно напуган и чересчур доверчив.
— Открывай! — ответил силуэт голосом, не предполагавшим возражений.
— Кто там? — повторил я.
— Открывай говорю! Быстро!
Человек снаружи постучал в дверь настойчивее. На другие квартиры он теперь не обращал внимания. Я не знал, что ответить ему. Можно, наверное, было просто не открывать.
Но я открыл.
Лысый мужчина в кожаной куртке и запачканных кровью джинсах ворвался внутрь. Не обращая внимания на меня, он прошёл в центр прихожей и стал озираться по сторонам, словно оценивая квартиру и составляя в голове её план: мол, здесь у нас
