в Брук Фарм было перенесено издание журнала «Фаланга», основанного Брисбейном двумя годами раньше. Вскоре он стал выходить под названием «Гарбинджер» (1845–1849), в числе его редакторов были Ч. Дана и Джордж Рипли. Тираж журнала достигал 1000 экземпляров, на его страницах обсуждались проблемы социальных наук, литературы, искусства, в той или иной мере связанные с социальными реформами.
Колонисты Брук Фарм были, пожалуй, первые интеллектуалы-отшельники в истории американской литературы. Душой Брук Фарм был Джордж Рипли. Вот как описывал Ван Вик Брукс с присущим ему живописным даром быт колонии: «В широком вестибюле жилого здания Рипли разместил свою библиотеку; со временем, однако, колония потребовала новых вложений, и книги были проданы Теодору Паркеру. Рипли, сей мудрый кормчий, твердой рукой направлял свой утлый челн. Он вставал до рассвета, надевал синий комбинезон и грубые сапоги, доил коров, выгребал навоз, чистил башмаки колонистам, уходящим в город, отправлял на рынок телеги с овощами, руководил полевыми работами, составлял деловые письма, выступал по воскресеньям с лекциями о Канте и Спинозе или собирал в ясный зимний вечер колонистов и, держа их на морозе, разглагольствовал о созвездиях и туманностях. Ему энергично помогала жена, София Рипли… Каждый день часов по десять она шила, стирала, скребла полы, вызывая бурное негодование всей родни. Школа в колонии была организована превосходно. Математику и философию преподавал Рипли. Миссис Рипли вела уроки истории и читала по-итальянски Данте. Чарлз Дана руководил занятиями греческим и немецким. Уроки музыки давал застенчивый, обаятельный Дуайт… Геология и ботаника преподавались на открытом воздухе. Каждый волен был выбирать себе предметы, которые хотел бы изучать, «руководствуясь при этом своими склонностями». Молодежь носила блузы из сурового полотна или охотничьи рубашки с застежкой на поясе и берет с кисточкой; дамы одевались в муслиновые платья, украшенные лентами и цветами»{24}. Художественная и педагогическая практика этих людей была весьма плодотворна, а сам Брук Фарм остался как памятный эпизод в истории американской культуры.
Фурьеристские колонии, которые в отличие от оуэнистских являлись не микромоделями, а уже готовыми элементами будущего общества, были столь же многочисленными, сколь и недолговечными; одновременно ассоциаторы подвергались острым нападкам, а то и травле со стороны консервативной прессы.
Начавшееся столь бурно движение почти иссякло к концу 40-х годов. Как отмечал У. З. Фостер, утопические колонии и движения, появлявшиеся в канун гражданской войны, были обречены на гибель, поскольку представляли собой «искусственные создания посреди широкого капиталистического моря»{25}.
По-разному сложились судьбы его участников. Альберт Брисбейн, проживший долгую жизнь, провел последние десятилетия полузабытым, время от времени выступая со статьями в пользу фурьеризма, но оставаясь равнодушным к новому подъему социалистического движения. Горэс Грили стал в дальнейшем одной из ведущих фигур аболиционизма. Для Ч. Даны и П. Годвина фурьеристская эпоха оказалась наиболее плодотворной; в дальнейшем они занялись журналистикой — Дана в качестве редактора «Нью-Йорк сан», Парк Годвин как сотрудник «Нью-Йорк ивнинг пост».
И все же время утопических надежд и самый пример первых американских социалистов надолго остались в памяти соотечественников. Р. У. Эмерсон, выдающийся философ и писатель, писал о своем глубоком уважении к благородным идеям социалистов, которые были для него новым классом людей, одушевленных, с чисто пуританской страстностью, идеалом общественного процветания{26}. Историк Джон Нойес выражал убеждение, что «изменяется душа народа, пережившего увлечение социализмом», что «дух социализма остается в жизни нации»{27}.
Впрочем, тяга американцев к этим своеобразным «робинзонадам», как формам внебуржуазного существования, никогда не иссякала. Еще в 1906 г. Эптон Синклер организовал коммуну Геликон-Холл, недолго просуществовавшую. В ней жили писатели, художники, в том числе Синклер Льюис. Но особенно знаменательны тенденции новейшего времени. Налицо стремление радикальной молодежи вырваться за пределы истеблишмента, бросить вызов идеалам. Своеобразным островком «богемного» протеста был долгое время Гринвич-Вилледж — квартал художественной интеллигенции, находившийся рядом с фешенебельной Пятой авеню. Но эти формы протеста обнаруживали свою иллюзорность, а некоторые внешние проявления бунтарства, например экстравагантные одежды, становились модой и интегрировались буржуазным истеблишментом.
Осознание молодежью бесперспективности подобного анархического бунта стимулирует ее растущий интерес к подлинно научной идеологии — марксизму, в котором она ищет устойчивых положительных ценностей.
Что же касается утопического движения 30–40-х годов XIX в., то оно не могло не найти отзвука у целой плеяды писателей-романтиков, таких, как Купер, Готорн, Мелвилл и Торо. Правда, все они стояли несколько в стороне от фурьеристского движения. Но именно оно позволило им, очень разным художникам, углубить свою критику капиталистического прогресса, побуждало задумываться над возможными формами подлинно справедливого общественного устройства.
Утопические искания 40-х годов не прошли мимо внимания Фенимора Купера (1789–1851); в поздние годы у писателя нарастало ощущение огромной пропасти между ним и его страной. Горькие размышления Купера о путях развития американского общества весьма полно отразились в его весьма сложном по замыслу романе «Кратер» (1847). Его позиция была противоречивой: осмеивая погоню за долларами, захватившую его соотечественников, продажность вульгарных демагогов, опошливших высокое понятие «народовластия», негодуя на то, что он назвал в «Моникинах» «великим моральным затмением», Купер оставался в рамках буржуазно-демократических понятий, питая недоверие, а то и просто неприязнь к утопическим, «уравнительским» теориям и экспериментам.
В «Кратере», романе синтетической жанровой структуры, оригинально соединились увлекательная «морская история», робинзоновская утопия и аллегория, прямо обращенная к современной Америке. Жизнь главного героя Марка Вулстона, история основанной им на необитаемом острове колонии, едва не ставшей «современным Эдемом», — все это содержало прозрачные намеки на исторический путь, пройденный американским обществом. Однако развитие колонии, почти достигшей гармонии «как в сфере общественных, так и личных интересов», оказалось подорванным изнутри вторжением духа наживы, «обожествлением идола коммерции»{28}. В манере наиболее острых социально-критических произведений, романа «Моникины» и книги «Американский демократ», Купер, рисуя фигуры законника, журналиста и священника, прибывших на остров, осуждает столь ненавистную ему буржуазную прессу и господствующие в «политике нравы.
Герой Марк Вулстон, ставший жертвой интриг со стороны демагогов, выражает близкие самому Куперу мысли о том, что народ «просто дает немногим ловким управляющим ту самую власть, которую он, исполненный тщеславия, приписывает себе». В. Л. Паррингтон писал: «Купер питал недоверие не к народу, а к тем, кто, стремясь к собственной выгоде, старался встать во главе народа»{29}.
В то же время гибель колонии в финале в результате извержения вулкана воспринималась как символический горький прогноз писателя относительно перспектив, ожидающих его страну. «Кратер» явился своего рода антиутопией, отразившей пессимистическое миросозерцание позднего Купера. Оспаривая представления об Америке как о «земле обетованной», утратив веру в ее особый, исключительный путь, Купер одновременно отрицательно относился к теориям американских фурьеристов, в которых ему виделись
