— Доктор Гаррет, вам следует знать еще кое-что: мы считаем, что в этой книге содержится зашифрованное послание для вас. Мы перехватили ее некоторое время назад, когда она была вам отправлена, и внимательно изучали на протяжении нескольких месяцев, но безуспешно. Мы полагаем, что рукописные фразы перед началом некоторых глав могут иметь для вас какой-то тайный смысл, и только вы способны добиться результата, а посему ваша роль здесь определяющая. Я через два дня еду в Африку, в то самое место, откуда была отправлена эта книга. Мне нужен ответ. Сейчас.
Филипп Гаррет стал листать книгу гораздо более внимательно, задерживаясь взглядом на рукописных фразах — это, несомненно, был почерк отца, — хотя на данный момент они ему ничего не говорили… Потом он поднял глаза и пристально посмотрел на полковника Жобера:
— Хорошо, я поеду в Италию, как только смогу, и займусь своим расследованием, но это не значит, что наши дороги еще когда-нибудь пересекутся.
Жарким сентябрьским днем Филипп Гаррет отправился поездом в Рим. В вагоне он вытащил блокнот и книгу своего отца и в энный раз начал переписывать оттуда рукописные фразы. Первая была составлена по-латыни:
Romae sacerdos tibi petendus contubernalis meus ad templum Dianae.
Перебрав возможные варианты перевода, он решил, что самым разумным будет следующий: «Найди в Риме священника, который жил со мной возле храма Дианы». Он знал, что отец, приезжая в Рим, обычно останавливался в пансионе на Авентинском холме, в старой части города, возле древнего храма Дианы. Послание, непонятное другому человеку, для него было достаточно ясным, и, едва сойдя с поезда, он поехал в тот самый пансион, где его отец Десмонд жил в Риме десять лет назад. Даму, заправлявшую этой маленькой гостиницей, звали Рина Кастелли. Это была крепкая, жизнерадостная женщина, любившая поболтать, и, покуда она наводила порядок в его комнате, Филипп задал ей несколько вопросов об отце. Она хорошо его помнила: красивый мужчина за пятьдесят, изысканный, элегантный, но неразговорчивый, все время погруженный в свои книги.
— Вы не помните, встречался ли он с кем-то? Были у него знакомые?
Женщина положила на комод свежие полотенца и лавандовое мыло.
— Хотите кофе? — спросила она и, когда Филипп кивнул в знак согласия, крикнула горничной с порога и присела к столику, сложив руки на животе. — Встречался ли он с кем-нибудь? Ну… — Она пришла в некоторое замешательство. — Синьор, ваш отец был красивым мужчиной, как я уже говорила, очень элегантным, женщины за ним бегали… И потом, знаете, в те времена была такая нищета, я и передать не могу. Не то чтобы сейчас гораздо лучше, но, поверьте, тогда было очень тяжело. Война закончилась совсем недавно. Работы не было, хлеба тоже. Оставалось только мечтать о таком мужчине, как ваш отец. С ним женщина имела шанс неплохо устроиться, и потом он был вдовец…
Филипп поднял руку, останавливая ее:
— Синьора, синьора, я не о такого рода встречах спрашивал. Меня интересуют особые знакомства, ну, чье-то внимание, не знаю, как вам объяснить.
Вошла горничная с кофе, синьора Кастелли налила чашечку своему гостю, и тот сел рядом с ней.
— Особые знакомства, говорите. Ну, если хорошенько подумать, я видела, как он несколько раз встречался со священником, иезуитом. Кажется, его звали Антонини или Антонелли… да, так и есть. Его звали падре Антонелли.
— Он еще жив? — подскочил Филипп. — Вы не знаете, смогу я найти его в Риме?
Женщина глотнула кофе и с наслаждением облизнулась.
— Жив ли он еще? Думаю, да, он был не так уж стар, однако не скажу вам, где его сейчас можно найти. Вы ведь знаете, как живут священники: если начальство велит, нужно слушаться. Его могли перевести или даже направить куда-нибудь миссионером… тут наверняка не скажешь.
— А вы уверены, что он был иезуитом? Это уже стало бы для меня важной отправной точкой.
— Да, синьор, он точно был иезуитом, — подтвердила женщина.
— Почему вы в этом так уверены?
— Только иезуит в двадцатые годы в Риме мог позволить себе под сутаной носить брюки — у всех остальных священников были чулки, как у женщин, и короткие штаны, подвязанные под коленом. Поверьте мне, в брюках я хорошо разбираюсь.
Филипп не смог сдержать улыбку. Он тоже отпил кофе и спросил:
— Синьора, а вы, случайно, не помните имени этого отца Антонелли? С именем и фамилией в Генеральной Конгрегации мне, возможно, помогут его найти и разрешат встречу.
— Имя? Нет, не помню. Хотя, хотя… Ах да. Возможно, я сумею вам помочь. Я очень скрупулезный человек и все записываю. Однажды он ночевал здесь, в гостинице, потому что допоздна засиделся с вашим отцом за работой или разговором, каким — не знаю. Так вот, я наверняка попросила его расписаться в книге посетителей, это для полиции. У меня нет времени искать, но книги эти находятся в кабинете. Я сейчас отведу вас туда, и вы можете изучать подписи клиентов, пока хватит терпения. Это был тысяча девятьсот двадцатый или двадцать первый год, если не ошибаюсь, а месяц — либо сентябрь, либо октябрь. Запаситесь терпением и найдете то, что ищете.
Филипп поблагодарил хозяйку и последовал за ней вниз по лестнице на первый этаж. Женщина провела его в свой кабинет — маленькую комнатку со шторками на окнах и букетом ромашек на деревянном столике.
— Вот, — сказала она, открывая шкафчик. — Все здесь. Устраивайтесь поудобнее. Увидимся позже.
Филипп сел за стол и начал просматривать регистрационные книги — толстые тетради в твердой обложке с мраморным рисунком, перевязанные черной лентой. Он листал их одну за другой, пока в них не стала попадаться подпись его отца, несколько его взволновавшая.
Он вдруг представил себе тот нервный жест, каким отец расписывался, и словно воочию увидел его перед собой: Десмонд Гаррет сидит за рабочим столом, в кабинете, доверху набитом невероятным количеством бумаг, но книги стоят на полках в строгом порядке: латынь, древнегреческий, санскрит, арабский, иврит. Единственное, что он помнил о матери, — это трагические обстоятельства ее кончины и лицо на фотографии, всегда стоявшей у него на столе, где она запечатлена в длинном вечернем платье оперной певицы.
Он всегда считал отца энциклопедистом, способным исследовать глубины прошлого с безупречной логикой, оставаясь при этом открытым для любых гипотез, даже самых рискованных. Это отец наградил его любовью к учению и научным исследованиям, одновременно передав по наследству понимание безграничности непознанного.
Он был по-своему привязан к сыну, относясь к нему с той противоречивостью, что свойственна одиноким мужчинам с их приливами тоски и страданиями о потерянной любви, которые невозможно преодолеть, потому что она уже вне времени.
Когда отец исчез в глубине пустыни, Филипп достаточно прочно стоял на ногах. К тому времени он уже поступил в университет и пожинал первые плоды своей будущей блестящей карьеры, сознавая, что способен пуститься в плавание один, и отец однажды покинет его, не попрощавшись, не сообщив, когда вернется, и вернется ли вообще.
