стене, верзила. — Сейчас я пожелаю тебе что-нибудь потрясающее. Скажи-ка, чего тебе пожелать?
Оба они задумались, потом Матье сказал:
— Чего хочешь.
— Ну ладно, пожелаю тебе счастья, — изрек верзила, — вот так!
Он победоносно засмеялся. Матье увидел, что полицейский приближается к ним, и встревожился за пьянчугу.
— Ну, хватит, — поторопил он его. — Прощай! Он хотел уйти, но верзила его задержал.
— Одного счастья мало, — сказал он мягко, — это мало.
— Что ты имеешь в виду?
— Хочу тебе что-нибудь подарить…
— Сейчас я задержу тебя за попрошайничество, — пригрозил полицейский.
Он был совсем молодой, розовощекий, но пытался напустить на себя суровость.
— Ты уже полчаса пристаешь к прохожим, — добавил он неуверенно.
— Он не попрошайничал, — живо возразил Матье, — мы просто разговаривали.
Полицейский пожал плечами и отправился своей дорогой. Верзила основательно шатался; казалось, он даже не заметил полицейского.
— Придумал, что тебе подарить. Подарю тебе марку из Мадрида.
Он вынул из кармана зеленый картонный прямоугольник и протянул его Матье. Матье прочел надпись на испанском и французском:
«С.П.Т. Конфедеральный ежедневник. Оттиск 2. Франция. Анархосиндикалистский комитет, 41, улица Бельвиль. Париж XIX». Марка была приклеена под адресом. Она была тоже зеленая, с мадридским штемпелем. Матье протянул руку:
— Большое спасибо.
— Осторожно! — прорычал верзила. — Это же… это же из Мадрида!
Матье посмотрел на него: у того был взволнованный вид, он делал отчаянные усилия, чтобы выразить свою мысль. Потом отказался от этого и только повторил:
— Из Мадрида!
— Я понял.
— Клянусь тебе, я хотел туда поехать. Да не удалось. Он помрачнел, сказал: «Подожди», — и медленно провел пальцем по марке.
— А теперь можешь ее взять.
— Спасибо.
Матье сделал несколько шагов, но субъект окликнул его:
— Эй!
— Чего тебе? — спросил Матье. Тот показал ему издалека монету.
— Тут один тип дал мне сто су. Хочешь, угощу тебя ромом?
— Как-нибудь в другой раз.
Матье ушел со смутным сожалением в сердце. В его жизни был период, когда он бесцельно слонялся по улицам и по барам, и первый встречный мог его куда-нибудь пригласить. Теперь с этим покончено: к чему? Но типчик попался презабавный. Он собирался сражаться в Испании. Матье ускорил шаг и с раздражением подумал: «Так или иначе, нам нечего было сказать друг другу». Он вытащил из кармана зеленую открытку: «Она из Мадрида, но адресована явно не ему. Вероятно, кто-то ему ее дал. Перед тем как подарить, он много раз потрогал ее — еще бы, она пришла из Мадрида! На его физиономии было написано странное волнение». Матье, в свою очередь, на ходу посмотрел на марку, затем опустил картонный прямоугольник в карман. Раздался гудок локомотива, и Матье подумал: «Я уже старик».
Было без двадцати пяти одиннадцать; Матье пришел раньше условленного срока. Он прошагал, не останавливаясь и даже не поворачивая головы, мимо маленького голубого домика. И все же искоса посмотрел на него: все окна были темны, кроме окна мадам Дюффе. Марсель еще не успела открыть входную дверь. Она сейчас склонялась над матерью и грубыми мужскими движениями устраивала ее в большой кровати с балдахином. Матье был мрачен, он думал: «Пятьсот франков, а ведь надо дотянуть до двадцать девятого{2}, это по тридцать франков в день, даже меньше. Как я управлюсь?» Он повернул и пошел обратно.
В комнате мадам Дюффе свет погас. Через какое-то время осветилось окно Марсель; Матье пересек мостовую, прошел мимо бакалейной лавки, стараясь не скрипеть новенькими подошвами. Дверь была приоткрыта; он слегка толкнул ее, она скрипнула: «В среду принесу масленку и смажу петли». Он вошел, закрыл дверь, в темноте разулся. Ступеньки слегка поскрипывали: Матье осторожно поднялся по лестнице, держа в руках туфли; он нащупывал каждую ступеньку ногой, прежде чем стать на нее. «Какой фарс», — подумал он. Марсель открыла дверь раньше, чем он добрался до площадки. Розовый, пахнущий ирисом пар просочился из комнаты и распространился по лестнице. Марсель была в зеленой рубашке. Матье увидел просвечивавшую сквозь нее нежную и массивную окружность ее бедер. Он вошел; ему всегда казалось, что он входит в раковину. Марсель заперла дверь на ключ. Матье направился к большому шкафу, встроенному в стену, открыл его и поставил туда свои туфли, потом посмотрел на Марсель и почуял что-то неладное.
— Что-нибудь не так? — тихо спросил он.
— Нет, все в порядке, — тихо отозвалась Марсель, — а у тебя?
— Все в норме.
Он поцеловал ее в шею и в губы. Шея пахла амброй, а губы — обыкновенным дешевым табаком. Пока Матье раздевался, Марсель присела на край кровати и рассматривала свои ноги.
— А это что? — спросил он.
На камине стояла фотография, которую он еще не видел. На ней была стройная девушка, причесанная под мальчика, со строгой и застенчивой улыбкой. На девушке был мужской пиджак и туфли без каблуков.
— Это я, — сказала Марсель, не поднимая головы. Матье обернулся: Марсель задрала рубашку над полными бедрами; она наклонилась вперед, и Матье угадывал под рубашкой нежность ее тяжелой груди.
— Где ты ее отыскала?
— В альбоме. Она снята летом двадцать восьмого года. Матье аккуратно свернул пиджак и положил его в шкаф рядом с туфлями. Он спросил:
— Ты теперь смотришь семейные альбомы?
— Нет, но сегодня, не знаю почему, мне захотелось снова найти что-то из моей прежней жизни, какая я была до того, как узнала тебя, когда я еще была здорова. Дай ее мне.
Матье протянул ей фотографию, и она вырвала ее у него из рук. Он сел рядом. Марсель вздрогнула и немного отодвинулась. Она рассматривала фотографию, неопределенно улыбаясь.
— А я тут забавная, — наконец сказала она. Девушка стояла напряженно, облокотившись о садовую решетку. Рот ее был полуоткрыт; должно быть, она тоже говорила: «А я забавная», — говорила так же неловко и напряженно, с таким же скромным вызовом. Только тогда она была молодой и худощавой. Марсель покачала головой.
— Забавно! Забавно! Меня снял в Люксембургском саду студент-фармаколог. Видишь эту блузку? Я ее в тот же день купила, потому что в следующее воскресенье намечалась большая прогулка в Фонтебло. Боже мой…
Нет… Определенно, что-то случилось. Никогда ее движения не были такими резкими, а голос таким грубым, таким мужским. Она сидела в глубине розовой комнаты на краю кровати, больше, чем обнаженная, — беззащитная, как большая китайская ваза, и было мучительно слушать, как она говорит низким голосом и пахнет острым звероватым запахом. Матье взял ее за плечи и притянул к себе.
— Ты жалеешь о том времени? Марсель сухо ответила:
— О том времени нет: я жалею о несостоявшейся жизни. Когда-то она была погружена в свои занятия
