милости. Маленькую Зимку пощадила суровая тёзка; уберегли боги и Ладмира Меньшого, а вот Волк расхворался не на шутку. Злопамятная ведьма отказалась помогать гордой поморянке: сказала, не выходит оберег, а значит, на то воля Семары. Знать, решили боги взыскать с Ладмира-Счастливца за долгие лета удачи.
Мара на недобрые знаки плюнула. Хлопотала с младшим сыном, сколько хватало сил; жгла, не жалея, дрова в очаге, кутала мальчонку в накидку из белого медвежьего меха, что привезла с собой из родных краёв, а когда становилось совсем невмоготу – ругалась сквозь зубы на своём языке, трескучем и грозном. Свекровь на неё ворчала: разве ж дело – богов гневить, на сносях-то? Раз одного уже выбрала себе Семара, то хоть другого надо сберечь. Своя бы послушалась, а поморянке всё было нипочём, ровно что стенку уговаривать. Холодов Мара боялась не больше, чем людской молвы, а в злую волю судьбы не верила вовсе.
– Богам угодно, чтоб мы жили да радовались, – упрямо говорила она, утирая Волку испарину с горячего лба. – Ежли кого и забирает Матерь – то значит, не сделать уж ничего. А покуда можно делать – так я и буду!
На исходе зимы, когда спали морозы и солнце повернуло к весне, Волк выздоровел. На потеху матери и к бабкиному изумлению, сам слез с лавки, на которой пролежал много дней, засмеялся, затопал по полу босыми ногами. За то надо было как следует богам отдариться; Ладмир-Счастливец отвёз на капище лучшего зерна, доброго мёда с заповедной борти и три серебряные деньги. Серебро положил перед вырезанным из ясеня Стридаровым идолом – в благодарность за давний подарок волхва. Строптивую Матерь же просил о новой милости, не себе – жене и не рождённому ещё ребёнку. Чтоб сбылось Лискино гадание, чтоб по весне даровали им боги сына, здорового и сильного, чтоб сама Мара, измотанная долгой лютой зимой, не ушла вперёд срока за край мира. Взамен, говорил, что угодно отдаст – хоть удачу свою волшебную, хоть десяток лет жизни. Так сказал в священном месте, на высоком берегу Малой Вихоры, у девяти ветров на перекрестье, меж зимой и весной – чтоб наверняка услыхали.
Лиска, про то разузнав, только языком поцокала:
– Не бывать тому. Где ж видано, чтоб боги задёшево дары раздавали?
Как в воду глядела. Камушки, которые ведьма бросила ради просьбы Ладмировой матери, предрекли третьему Марину сыну родиться мёртвому. Старуха от ведьмы ушла опечаленная, а ранней весной увидала: лишь самую малость ошиблось гадание. Обещанный Ладмиру сын родился прежде срока, слабым, едва живым; Лиска оглядела бледную измученную Мару, потом её младенца, цыкнула зубом и сказала сразу:
– Не жилец.
Поморянка, такое услыхав, последними словами её прогнала – даром что сама лежала при смерти. Ведьма на порог плюнула да и ушла, наказав впредь помощи не просить. Свекровь перепугалась, сполна припомнила Маре и строптивость, и дерзость; повелела скорее перед богами повиниться, а младенцу имени покуда не давать. Невестка никакой вины за собой не признала; богам молилась усердно, младшего сына же нарекла Яром, чтобы имя стало ему оберегом и против последних холодов, и против злых сил, и против самой смерти. От недобрых знамений отмахивалась, как и с Волком было; едва сумела на ноги встать, всех, кто мешал, от себя и от сына разогнала и вновь взялась делать, что могла. На Лиску не надеясь, сама, как только сошли снега и проглянули ростки, принялась ходить по лесам, собирать чародейные травы. Колдовского дара Маре не досталось, зато мать научила её лекарской премудрости. Всякому известно: на Медвежьем берегу каждая женщина умеет и рану перевязать, и порченую кровь выпустить, и лихорадного выходить. Ведьма на то смотрела ревниво, всё твердила упрямо, что жить младшему Ладмирову сыну до Аринова дня, не дольше.
Той же весной и кузнецу даровали боги сына – долгожданного после четырёх дочерей. Лиска зачастила в кузнецов дом, сама приносила то снадобье для Любавы, то оберег для маленького Митара. Хозяин щедро отдаривался, не жалел для колдуньи лишнего куска; в ночь на Аринов праздник Лиска раскинула для него камушки и посулила кузнецу с женой жизнь долгую и безбедную, дочерям его – богатых женихов, а сыну – судьбу великую и славную. Любава запомнила и стала ходить гордая; таких-то предсказаний даже старосте до сих пор не доставалось! Мстилось ей иной день, что Митар станет у князя воином, иной – что в Вихоре первым купцом. Так подругам и говорила, когда случай выпадал посудачить.
– Ты, Любава, языком-то зря не трепли, – как-то раз выговорила ей смешливая соседка. – Лиска нынче что ни скажет – всё мимо! Небось стара стала, нюх теряет…
– Где ж она теряет?
– А вон, гляди, всю зиму Ладмировой жене твердила, будто Матерь то одного сына у неё заберёт, то другого. Ан нет, живёхоньки все!
– Так вестимо, Ладмир-то сам заговорённый, – Любава поджала губы, глянула недобро через улицу на дом пахаря.
– Может, и заговорённый, – подруга покачала светлокосой головой, – да только и Мара у него умница. Что б стало, ежли б Лиске поверила? Уже б и впрямь кого хоронила бы…
– Поглядим теперь, что на деле станет, – кузнецова жена усмехнулась, запахнула на груди расписной белогородский платок. – Боговы подарочки – такие они… Того и гляди, слезами отольются.
Дни сменялись днями. Стало припекать солнце, поднялась в полях озимая рожь, умыли землю первые грозы. Словно в награду за пережитую зиму даровали боги тёплое, дождивое лето; в такое только брось зерно в землю – само прорастёт и в назначенный срок обернётся обильным урожаем. Ладмир в поле ходил то один, то с сестрой: верная его помощница днями и ночами занята была дома, у очага и у колыбели. Старая матушка, после болотной хворобы пятерых похоронившая, смотрела на невестку да всё больше помалкивала. К великому счастью повстречал когда-то Ладмир поморянку на
