угол комнаты. Перехватив ее взгляд, Алексей Николаевич не сразу понял значение его неотрывности: Зойка мгновенно нашла отражательную плоскость, род зеркала — в линзе выключенного телевизора, и уже не сводила взгляда с себя, наслаждаясь собственным видом и движением в танце.
— Огромная гитара повисла над миром! — сказал Алексей Николаевич и пошёл в кухню готовить стол.
Ели под непрерывный рев музыки; обе были до крайности голодны, но будущая парикмахерша — неразборчива, а Зойка — требовательна, норовиста, капризна. На кухне она спросила:
— У вас майонез есть?
— Конечно! — Алексей Николаевич выдернул банку из холодильника.
— Ветчина?
— К вашим услугам…
— А кефир?
— Пожалуйста…
Зойка просияла:
— Как в ресторане!
От коньяка обе гневно отказались («Мы не алкоголики!»), зато на пиво навалились так, что полдюжины не стало мигом. Алексей Николаевич хотел открыть консервным ножом очередную партию, но молчаливая Надя остановила его. Она брала бутылку за бутылкой и своими молодыми, сахарными зубками сдергивала металлические крышечки, сыпавшиеся на пол.
Когда ветчина была съедена, пиво выпито и музыка достигла наибольшего омерзения, Зойка выбежала в гостиную, села на пол, прильнув ухом к содрогающимся, пульсирующим динамикам стодвадцативаттной дюалевской колонки, и, пересилив рев и грохот, провозгласила:
— Сексуальный час!..
3
Она исчезла, провалилась куда-то, так что даже тетка — Лина Федоровна не могла порассказать о ней,— где она и с кем. Алексей Николаевич подбирал лишь жизненные подробности, склеивая их в мозаику, узнавая от Лины Федоровны все о Зойке.
А в тот день — день ее шумного появления, события пошли неожиданно. Едва он потянулся к Зойке, как она вскочила, состроила возмущенную гримаску и повелительно указала на Надю:
— Она сделает тебе все!..
…Когда Надя убежала принимать душ, Алексей Николаевич сообразил, что вот-вот должна прийти Тотоша. Он даже не предполагал, как, узнав об этом, всполошатся гости. В панике Надя никак, даже с Зойкиной помощью, не могла влезть в комбинашку (потом Зойка рассказала, что одолжала на этот чрезвычайный случай свою, и для плотного тела юной парикмахерши сорочка оказалась довольно тесной). Не желало повиноваться ей и ее собственное платьице.
Наконец общими усилиями — Алексей Николаевич деятельно помогал — под треск рвущейся ткани Надя была воистину с грехом пополам одета. И гости выбежали на площадку в тот самый момент, когда стукнул лифт. Алексей Николаевич захлопнул дверь и увидел в глазок, как появилась Тотоша, с удивлением разглядывая двух растрепанных школьниц. Он еще успел схватить дезодорант и пробежать по квартире, выстреливая в разные стороны вонючим дымом. Все было как во сне…
Теперь он кружил по Пресне, внутри огороженного огромного пустыря, среди еще уцелевших и обреченных бараков, казарменнокрасной школы, жалкого остова, в котором слабо угадывался храм — церковь во имя Девяти мучеников, выходил к отретушированным зданиям, которым разрешалось жить дальше, и думал, думал:
«И на этих задворках, среди этого мусора, в одном из этих бараков родилась Зойка. Прелестная девочка с кукольно-неподвижным и очень белым лицом русской гейши, чуть косящим правым глазом; маленьким подвижным носиком (который, кажется, жил отдельно от ее личика) и крошечным ртом. Когда она смеялась, зрачки покрывались перламутром, словно глаза зажигались изнутри. Сбоку скошенный очерк лица являл треугольник с верхним длинным и нижним короткими катетами — от лба линия спешит к носу и, образуя тупой, с небольшой лукавинкой у вершины угол, сбегает далее к маленькому подбородку. Но это не портило ее, а, напротив, придавало неуловимую прелесть, как и верхние зубки, очень крупные в сравнении с нижними, как и длинная фигура со слегка выставленным вперед животиком…»
Он спускался к гранитной набережной Москвы-реки с тайной и сладкой мыслью о случайной встрече, брел вдоль воды до Бородинского моста, вспоминая рассказанное Линой Федоровной, ее теткой…
Брат Лины Федоровны, веселый кудрявый парень, слесарь по профессии и самодеятельный живописец по призванию, внезапно бросил семью — жену и двух крошек. И поселился тут же, в соседнем бараке, с женой новой, в ее комнате. Зойкина мать лежала в лёжку три дня — у нее отнялись ноги. Девочек приходила кормить бабушка; его мать…
Она решилась на это, когда ногам вернулась чувствительность, способность кое-как перемещать тело. Разбудила девочек рано утром, ласково гладила, тщательно одевала, словно боясь, как бы не застудить. Старшей было пять, а младшей — три. О чем думала Зойка, понимала ли, что предстоит ей и ее сестре, когда мать с отчаянной решимостью вела их по смерзшемуся снегу к полынье на Москве-реке, где фабричные выбросы не позволяют нарасти льду? Только стала подскуливать вслед за старшей, пятилетней:
— Мамочка! Милая! Не надо! Не топи нас!..
Глядя потом на сытую, в кольцах, торговку спецбуфета какого-то министерства, Алексей Николаевич не раз думал, как бы повернулась ее судьба, если бы она поступила, как решилась. Не дойдя до парапета, до гранитной лестницы, откуда был спуск к реке, мать завыла низким волчьим голосом и потащила, теперь уже зло, почти с ненавистью, девчонок назад.
Старшую — Валю — тотчас определили в интернат, очевидно, не из лучших; младшая осталась дома. Вскоре мать получила две комнаты в огромном доме на Смоленской набережной, на самом последнем этаже. Старшая дочь никак не могла ей простить интерната: сперва ждала ее по субботам, говорила своим сверстницам-сиротам: «А ко мне мама приедет!» — «Нет, не приедет», — убежденно отвечали сиротки. Она пускалась в рев: «Почему? Почему не приедет?» И они убежденно объясняли: «Потому что мамы не бывает…»
Валина жизнь, как и было положено, пошла наперекосяк; вскоре после интерната она попала в детскую колонию. И когда вышла на волю, мать, чувствуя свою вину, стала заботиться больше о ней, о том, как ее пристроить: «Зойка сама найдет себе, что захочет…» Но это было позднее.
А тогда? Когда мать приводила очередного мужика, Зойка спала у них в ногах. Днем ползала за матерью и просила есть: она была вечно голодна.
Жить стало заметно легче, когда мать устроилась буфетчицей. Теперь она таскала домой авоськи с продуктами, купила несколько золотых безделушек и снова занялась собой, своей внешностью: уставила трельяж немудреной отечественной косметикой. Зойка не ходила в садик. Сперва трудно было устроить, а потом, потакая любимице, мать говорила: «Никому не отдам, пусть будет со мной»…
Едва мать через порог — Зойка тотчас открывала платяной шкаф, иногда находила мамину обновку, но чаще вытаскивала старое платье, напяливала его, подвернув подол, влезала в огромные туфли на гвоздиках и направлялась к трельяжу.
Она усаживалась
