счастлива, слышишь? Будешь! Я тебе обещаю! Верь мне! Не успокоюсь, пока не придумаю, как тебя вызволить.
Марена отстранилась, прикрыла глаза, часто закивала:
— Верю. Тебе одной верю.
— Если бы я была такой красавицей, как ты, я бы никогда не отчаивалась. Ведь не может быть, чтобы бог создал красоту для страданий. Это было бы слишком жестоко.
Марена обняла ее:
— Тогда и ты никогда не должна страдать. Никогда! Мы ведь сестры.
Джулия опустила голову. Просто не хотела спорить, тем более, сейчас. Разве может любящая сестра сказать что-то, кроме похвалы? Она смотрела на Марену теперь совсем иначе, будто признавала ее очевидное превосходство, и удивлялась, как при всей своей любви не заметила в сестре важной, несомненной перемены. Марена будто повзрослела, расцвела.
Джулия постаралась улыбнуться, подыграть, видя, что сестра, наконец, приободрилась. Но Марена заблуждалась. Сестры, но совсем не похожие. Джулия не могла похвастаться ни голубыми глазами, ни золотыми локонами. Не было в ней и необыкновенного ангельского света. И такой мягкой красоты не было. Брат Амато даже порой не выносил ее взгляда и приказывал «так» не смотреть на него. Злился не на шутку. Как «так»? Джулия понятия не имела, но гневить брата расспросами, конечно, не хотелось. Расстраивать Марену в такой день тоже не хотелось — довольно она, бедняжка, натерпелась, а все самое ужасное еще впереди.
Сестры вздрогнули, когда в очередной раз скрипнула дверь, и на пороге показалась нянька Теофила в новом белоснежном покрывале тончайшего сукна, завернутом на голове в невообразимый кокон на старомодный манер. Посреди этой роскоши круглым пятном краснело мясистое морщинистое лицо с цепкими серыми глазами. Нянька замерла на пороге, смотрела. Тут же покраснела еще больше, а из глаз хлынули слезы. Она порывисто пошла, расставляя руки, обняла сестер:
— Мои горлинки… Козочки мои… Красавицы… Одна другой краше!
Объятия Теофилы душили, но сестры знали наверняка — все от большой любви. Эта грузная хмурая женщина лишь с виду была грозной, на деле — размякала, как воск, едва видела своих козочек. Любила больше жизни.
Нянька вдруг будто опомнилась, отстранилась. Принялась разом поправлять оба платья:
— Смяла! Господь всемогущий! Смяла! Такую красоту!
Теофила все поправляла и поправляла несуществующие заломы, но Джулия слишком хорошо ее знала, чтобы не понимать, что пожилая женщина места себе не находит. С тех самых пор, как узнала, что едет тиран Альфи. При Марене нянька хоть как-то держалась, но вечерами рыдала по углам, когда думала, что никто не видит. Джулия иногда заставала ее, когда искала по дворцу Лапу.
Теофила и теперь пыталась крепиться, но ничего не выходило. Едва она взглянула на Марену — снова залилась слезами. Снова сгребла в объятия, наплевав на платье:
— Горлинка моя! Будто сам чистый ангел с небес спустился. И подумать только — для кого! Уж, говорят, в Винные ворота въехал.
Внутри оборвалось. Джулия настороженно взглянула в лицо Марены и поняла, что нянька вот-вот все разбередит, и успокоить сестру, может, больше и не удастся. Не время рыдать. Не помочь слезами. Она схватила Теофилу за толстую руку:
— Довольно, нянюшка! Не время теперь! Не хочешь же ты, чтобы мы вышли малодушными да раздавленными? У нас тоже достоинство есть. Мы из семьи Ромазо. Не скотницы, чтобы на людях рыдать. Должно вынести — так мы это вынесем.
Нянька разом угомонилась, посмотрела на Джулию переменившимся взглядом, покачала головой:
— Вот порой гляжу я на тебя, горлинка моя… и будто матушку вашу покойную вижу. И откуда только из тебя, моей деточки, слова такие вылетают? Теперь уж только об одном и молю, чтобы хоть тебе хороший муж достался. — Она сглотнула ком в горле: — Идти нужно. Сеньора Паола велела обеих вести.
Джулия взглянула на побелевшую разом Марену, поймала ее ледяные пальцы:
— Я обещала, помнишь?
Та лишь одеревенело кивнула.
Шли, как на плаху, в настороженном молчании. Лишь стучали каблучки и шуршали юбки. Джулия все время держала сестру за руку, и казалось, что с каждым шагом эта безвольная рука леденела, леденела, пока не превратилась в кусок самого настоящего обжигающего льда.
Паола ждала их внизу, у лестницы, которая вела на балкон над парадным входом. Разодетая в пурпурный бархат, нарумяненная. Даже ее острые черты как-то приятно округлились. Но ничто не могло изменить поджатых губ и колкого взгляда. Брат будет встречать проклятого гостя внизу, а женщин представят после, в большом зале. Но присутствовать при въезде должно, иначе это сочтут оскорблением.
Вслед за Паолой вышли на балкон, обнесенный изящной колоннадой. В Лимозе темнело рано, и над городом уже царила прохладная ночь. Факельщики встали по периметру мощеного камнем внутреннего двора, заливая пространство дрожащим желтым светом. За ними толпились местные дворяне, удостоенные приглашения. Гвардия брата выстроилась на караул, выставив начищенные алебарды. Сам Амато со свитой занял место на ступенях.
Все с этой проклятой помолвкой было не так. Обычно церемонию назначали около полудня, при свете солнца. Но Фацио Соврано изволил прибыть в ночи, и намеревался уехать с утренними лучами, более не задерживаясь. Ссылался на траур. Это было почти оскорблением, но радовало — чем меньше времени он проведет под этой крышей, тем лучше. Пусть убирается и больше не возвращается никогда!
Когда послышались хриплые трубы, Марена содрогнулась всем телом. Она едва стояла, несмотря на все старания. Одна ее рука опиралась о перила, вторая по-прежнему покоилась в ладони Джулии. Ледяная, безжизненная. Нянька Теофила встала у сестры за спиной, будто боялась, что та попросту упадет в обморок. Хотелось что-то сказать, но Джулия больше не находила слов — у самой язык прилип к нёбу. Нужно вытерпеть.
Двумя шеренгами показались знаменосцы Соврано, облаченные в черное с синим, заняли места по обе стороны ворот. Следом вошли трубачи, встали перед знаменосцами и подняли свои скрученные в рог трубы, оглашая двор резким низким звуком, возвещая о появлении своего господина.
Джулия сжала пальцы сестры, не в силах оторвать напряженный взгляд от ворот. Вот он, проклятый, на черном, как ночь, иноходце. Молодой тиран Альфи герцог Фацио Соврано.
Глава 4
Трубные отголоски отлетели в ночное небо, и повисла глухая тишина, перемежаемая лишь треском горящих факелов и цокотом подкованных копыт черного иноходца.
Джулия услышала, как глухо охнула за спиной нянька Теофила:
— Несправедливо, когда бог наделяет чудовище таким обличьем!
Нянька была права, во всем права. Джулия смотрела, словно завороженная, чувствуя, как пересыхает в горле, и всю ее пробирает
