еврей могут быть истыми русскими гражданами, если бы только мы сами не заставляли их чувствовать себя людьми чуждыми и даже враждебными русскому народу или, что то же, русскому государству? Есть ли в этих словах хотя бы тень религиозной нетерпимости и исключительности?
Но петербургский корреспондент «Кельнской Газеты» поставляет нам в вину, что мы говорим всегда о русском народе как о господствующем в России и о православной церкви как о господствующей в России церкви. Да, действительно, мы это говорим и повторяем, заявляя тем всем известный исторический, политический и статистический факт, который ничем нельзя опровергнуть. Не называется ли везде религия огромнейшего большинства населения какого-либо государства господствующею в нем религией, и не перестало ли бы Русское государство быть русским, не распалось ли бы оно на составные свои части, если бы русскому народу было отведено в нем то же место и значение, как полякам, немцам, шведам и финнам и т. д., то есть если бы все инородческие элементы были признаны в Русском государстве наряду с русским народом в качестве политических национальностей?
Да, без всякого сомнения, русский язык должен господствовать в России, – без всякого сомнения, вероисповедание громадного большинства народонаселений, живущих в России, и ее правительства не может не считаться господствующим, как, например, английский язык и английское вероисповедание в Англии или французский язык и римско-католическое вероисповедание во Франции. Многих господств не может быть в одном государстве; но господство русского языка в России, особенно если это господство будет опираться и на образование, отнюдь не может означать нетерпимости к иностранцам, отнюдь не может вести к национальной исключительности, равно как не может вести образование к религиозному фанатизму.
* * *
Для вернейшего достижения своей цели, которая состоит единственно в том, чтобы уронить в глазах русского правительства русское дело, которому мы посильно служим, петербургский корреспондент «Кельнской Газеты» должен был неминуемо прибегнуть к обычной в подобных случаях уловке. На нашу долю должны были достаться порицания и насмешки, на долю русского правительства – хвалы по отношению к тому же самому предмету.
Мы будто бы постоянно проповедуем насилие против инородцев и иноверцев, «так как бы Россия находилась еще в тридцатых годах нынешнего столетия», но русское правительство с большою твердостью идет своим путем, нисколько не поддаваясь подстреканиям «Московских Ведомостей» и понимая, что ему следует держаться политики примирительного образа действий как внутри, так и вне.
Разъединить русское правительство и русскую национальную партию, органом которой корреспондент называет «Московские Ведомости», кажется ему еще недостаточно, и вот он противопоставляет русское правительство вообще всему русскому обществу. «Между тем как все реформы, – говорит он, – до сих пор исходят от правительства, русское общество даже и в управлении собственными своими делами, например промышленными предприятиями, обнаруживает такую незрелость, что от него нельзя ожидать ничего существенного». Но каким образом русское общество могло бы взяться за реформы, которые приняло на себя правительство? и из кого состоит это правительство, как не из людей, принадлежащих к русскому же обществу? Если и вообще правительство не может быть противополагаемо обществу, то возможно ли такое противоположение по отношению к России, где с общества снята почти всякая забота о делах общего интереса и почти исключительно предоставлена правительству?
Примут ли журнальные органы русского правительства с благодарностью похвалы петербургского корреспондента «Кельнской Газеты», пройдут ли они их молчанием или отвергнут их с негодованием, это их собственное дело; мы же еще раз должны протестовать против возведенного на нас обвинения, будто бы мы подстрекаем русское правительство к насилиям против инородцев и иноверцев в видах их обрусения и обращения в православие.
Не насилий, не преследования или стеснений для племенных особенностей, наречий и языков, или еще менее для религиозной совести инородцев желаем мы; по мы действительно полагаем, что русское правительство может быть только русским на всем пространстве владений Русской державы, приобретенных русскою кровью. Это не насилие против инородцев и не исключительность, а закон и жизни, и логики. Мы полагаем, что на всем пространстве Русской державы не может быть признаваема никакая другая политическая национальность, кроме русской.
Признавание всякого другого племени или населения какой-либо части государства за особую политическую национальность было бы равносильно признаванию в России, кроме русского подданства, еще иных подданств, или, что то же, – признаванию, что в России существует не одно государство, а многие в личном соединении между собою, а это противоречило бы как всей прошедшей истории, так равно и ныне действующим основным законам.
В этих положениях, как мы уверены, никто не отыщет и тени чего-либо насильственного или неприязненного в отношении к инородцам; в них выражается только одна несомненная истина, которую не следовало бы и развивать при совершенной ее очевидности, что русское государство есть только Русское государство и что подданство в России может быть только русским подданством, которое, впрочем, могут принимать даже и иностранцы, не говоря уже об инородцах, для которых оно обязательно наравне с природными русскими.
Три задачи русского народа
(из одноименной статьи по случаю франко-прусской войны 1870 года)
В «Прибавлениях» («Beilage») к аугсбургской «Allgemeine Zeitung» от 22 (10) сентября помещена статья «Die russische Presse und der deutsche Krieg» [ «Русская пресса и немецкая война (нем.)], любопытная во многих отношениях.
Известно, с каким постоянством и красноречием газета эта отстаивает немецкие интересы, взятые в противоположность русским. Старый орган немецких «французоедов» и во время нынешней войны жесточайший враг Франции изо всей немецкой печати, «Allgemeine Zeitung» в то же время – поборница того положения вещей в прибалтийском крае, которое так унизительно, так возмутительно для русского народного чувства и так явно противоречит духу всех благих начинаний в последние пятнадцать лет.
Обрадовавшись с каким-то средневековым фанатизмом падению французского неприятеля как удару исторической «Немезиды» за прежнее могущество Франции, отпраздновав в недавней передовой статьей «осуждение историей всей романской расы, всего романского быта» и поставив на место всего этого величие цивилизованной и высоконравственной Германии, «Allgemeine Zeitung» совершенно удовлетворила своему патриотизму с одной стороны – с западной. Теперь она снова обращается на восток, и вот что представляется ее взорам.
Русский народ забыл теперь все обиды, которые ему в таком большом числе нанесла Франция. Он забыл пожар Москвы и опустошение Украины (sic) в 1812 году, разрушение Севастополя и русского флота, порабощение Черного моря, возбуждение поляков к мятежу, все поругания, которым-де русское имя подвергалось в Париже, словом, все, за что, по учению немецких патриотов, Россия должны была бы мстить Франции в сию удобную минуту.
Каждый народ, поучает аугсбургская газета,
