если бы ты что-то мог сделать, то не пытался со мной «поговорить». Чем тебя так беспокоит моя голова?
Я смотрел на Тераса прямо, его темнота поглощала моё внимание, напоминая черную дыру, которая засасывает пространство вокруг. Почему-то я чувствую спокойствие, когда смотрю на него, и есть еще нечто, что я ощущаю, но пока не могу понять это.
Условно говоря, сейчас я больше не одинок, ведь в моем отражении появился Терас. Его изучение доставляло мне удовольствие, притягивало вместо того, чтоб напугать. Мы все тянемся к неизведанному, даже, если не осознаем, что за этим стоит. Жажда риска? Быть может, но думаю, всего лишь человеческая глупость и любопытство.
Последние дни у меня не было каких-то дел, я просто проводил время в комнате. Особенно много часов я находился возле зеркала, я так много изучал Тераса, что мне казалось, что смогу заметить любое его изменение. Я будто ждал, когда он мне что-то скажет, но он не мог заговорить первым, а лишь только давал немые ответы.
Я много спал и часто думал о том сне с родителями, но его продолжение так и не смог увидеть. Мне хотелось знать, почему я не успел добежать до мамы, откуда взялся занавес темноты и почему я слышал голос мамы отдаленным эхом. Наверное, мне совсем делать нечего, если я забочусь о снах, а не о жизни.
Ник прекратил мне писать, а я каждый день собирался с силами, чтобы отправить ему сообщение. Чем дольше я откладывал это дело на потом, тем больше чувствовал вину. Временами я вспоминал наши вечерние вылазки погулять и игру в баскетбол, но эти воспоминания больше не давали света. Я не понимал, что может мне помочь, да и причину своего состояния я тоже не особо осознавал. Мама не раз говорила о том, чтобы я сходил на беседу с психотерапевтом, но давить она не могла, слишком опасалась за меня. Последняя наша с ним встреча закончилась тем, что он прописал мне антидепрессанты, однако рассказать что-то о своем состоянии у меня не было сил. Он обмолвился стандартными фразами «Через месяц на приём», «Если что-то будет беспокоить, звоните мне», «Захотите поговорить, не дожидайтесь следующей консультации, приходите». Я не знал, что ему говорить, о чём я могу вообще рассказать человеку, которого и не знаю? Мне было трудно самому себе что-то сказать, я и говорить с собой начал только через Тераса. Так я чувствовал, что не один, меня слушают, но и мой бред никто осудить не мог, ведь Терас явно никому не расскажет сказанное мной. Вот я и сидел часами перед зеркалом, всматриваясь в его черную материю и рассказывая ему фрагменты воспоминаний из детства. Больше мне нечего было сказать, моя жизнь сейчас была заполнена только учебой и страхами перед своим будущем. Никто никогда от меня ничего не требовал, но я сам для себя был самым суровым судьей. А сейчас мне то и судить было нечего, наверное, я просто проиграл суд, но почему-то не расстроился, а лишь почувствовал облегчение.
В один из дней, перелистывая свои воспоминания в голове, я вспомнил один важный фрагмент — моя первая влюблённость. Когда-то я спрятал это воспоминание в старые шкафы моей помойки разума, но раз уж сейчас я бродил в каждой комнате, то невольно наткнулся на эти обшарпанные и пыльные шкафы. Доставать этот фрагмент не было уж таким приятным занятием, но если я занялся этим, почему бы не рассмотреть ближе эти старые воспоминания. Это произошло три года назад, хотя история началась значительно раньше.
Тогда мы ещё гуляли с Ником не только вдвоём, а вместе с нашей общей подругой Дженни. Что сказать о ней? Милая, забавная, прямая в словах, с характером искры, поджигающей всё вокруг. В ней я находил то, чего не хватало мне самому — смелости. Мы влазили во всякие передряги, воровали яблоки на рынке, дрались со школьными хулиганами, которые задевали слабых ребят из нашего класса. С ней я чувствовал свою силу, будто не было в голове преград. Я дышал так свободно, ведь легкие были наполнены цветущей омелой, которая так ждала первого поцелуя. Но я редко позволял себе об этом думать, пряча желания, как можно дальше. Бывало, что мы втроём прогуливали последние уроки, покупали пиццу в ближайшем магазине и бежали в заброшенный парк, который давно зарос высокой травой. Там было спокойно, и редко кто приходил, ведь власти города решили направить деньги на другие «нужные» дела, а парк загадили и запустили так, что люди боялись туда ходить. А для нас это было идеальным местом, поэтому мы всегда шли к большому дубу и прятались от солнца в его тени.
В один из наших последних побегов, мы привычно забежали за пиццей и направились в наш парк. Мы втроём упали на землю и смеялись от того, какую версию побега каждый из нас придумал. Конечно же, мы не могли уйти из школы без следа, поэтому приходилось искусно врать так, чтобы учитель не заподозрил почему это нам втроём резко стало плохо. Дженни ссылалась на боль из-за женских дней, у Ника якобы резко умер очередной хомяк, и он актерски плакал навзрыд так, что учитель жалел его и отпустил домой, так как не мог больше слышать этот рёв. А я просто сослался на острую боль в животе и соврал, что дома ждёт мама и она вызовет врача. Креативом я особо не отличался, но зато с каждым разом всё лучше овладевал искусством врать, чего в начале у меня получалось совсем ужасно.
Всё еще заливаясь смехом, мы лежали на траве и смотрели в небо.
— У меня получилось — резко прервала наш смех Дженни.
— Ты о чём? — непонимающе посмотрели мы на неё.
— Я уезжаю, ребят.
— Как это?! — голос мой пересох и звучал надрывисто тихо.
— Родителей тут ничего не держит, папу повысили, а дом они пока не хотят продавать, прикипели к нему. Надеяться, что будут ездить сюда летом, отдыхать от шума города.
Я же говорил, что Дженни отличалась своей прямотой, поэтому за ее слова я не мог прочитать грусть, возможно, её просто и не было.
Мы сидели молча. Как друзья, мы, конечно же, должны были порадоваться, но Дженни презирала лицемерие и поэтому спокойно реагировала на наше молчание.
Ник задавал кучу вопросов, от названия города до номера школы, куда уедет Дженни. Я же не мог собраться с мыслями, чтобы задать хоть один вопрос, поэтому со
